Клад последних Романовых

— Не то, — жестко хлопнув рукой по столешнице, констатировал Захар Тимофеевич, глядя на валяющуюся на полу бесформенной кучей Анель Викентьевну. — Не таких ответов ждет от вас народное правительство. Не таких. Нашей молодой, встающей на ноги стране нужны деньги, нам нужно строить заводы, фабрики, закупать станки, турбины! У нашей страны великие планы! Идет вторая пятилетка. Партия ставит перед народом великие задачи! — громко, как на трибуне, объяснял Захар Тимофеевич, прохаживаясь по кабинету, не обращая внимая на стоны полуживой, избитой, покрытой кровавыми ранами женщины. Не женщины, исторического хлама, буржуйской сволочи, прижившейся на народном теле.

Анель Викентьевна его не слышала, она лишь страстно молила Бога даровать ей скорую кончину. Избавить от нестерпимых мук. А силы уже кончались, не было их, и мыслей уже никаких не было, кроме жажды смерти. А потому, когда бросили ее на заляпанный кровью бетонный пол в камере, собрала она остаточки силы, доползла, плача от боли, заливая солеными слезами лицо, до алюминиевой кружки с ложкой, кое-как скрутила ложку, изломанными пальцами изломала мягкий металл на куски, изорвала и проглотила их. Но не закончил своих испытаний Господь, не прибрал к себе. Часть ложки застряла в гортани, причиняя несчастной Анель Викентьевне новую нестерпимую боль, а палачи ее словно забыли, и выла она в камере, и стенала. И не было до нее никому дела, ни пожалел никто, не смилостивился. Видать, судьба у нее была такая — умереть в муках. Но слишком сильной была боль, невыносимый, и сломалась она, не выдержала, выпросила у охранника бумагу, написала, нацарапала своей кровью пополам с чернилами этим иродам безбожным, мучителям бессердечным: «Я А.В. Печекос пролетарский орган — ОГПУ сердечно прошу спасти мою жизнь ради того, что я ясно осознала необходимость указать место хранения романовских ценностей».

Услыхали, смилостивились. Выволокли из камеры, протащили по тюремным коридорам и лестницам, кинули на тряскую повозку, отвезли в больницу.