Кладбище балалаек

И я, значит, вышел из маршрутки именно здесь, на горе, и пошёл вниз. Посчитав, что спускаться всегда легче, чем подниматься. Я никогда не выхожу у места — чтобы не перелезать через два чугунных заборчика ограды сквера. Я выхожу или ниже, или выше — чтобы пройтись три минуты пешком и разогнать застоявшуюся в ногах кровь. Так вот, оказывается, что спускаться не всегда легче. Когда ветер дует навстречу, в лицо, и ударяется в склон, по которому ты спускаешься, и путается у тебя в ногах и под полами пальто, идти не то чтобы труднее, но неудобнее, что ли. Удобнее идти в гору, вслед за ветром, вместе с ветром, подгоняемым ветром. Тем более на самом рассвете, в преддверии и в предвкушении дня. Дня неясного и неизвестного, дня, предназначенного лишь для того, чтобы его прожить. Хотя и начинающегося с ветра. Это если для всех. А для меня этот будущий день начался ещё вчера. Поздно вечером. Когда слово за слово мы пришли в разговоре с Лёлей к тому, что:

— Светка нас связывала узлом и превращала в обыкновенную семью, в людей с узами.

Это сказала Лёля.

— А с тех пор, как не стало её, что выяснилось? — сказал я.

А выяснилось, что все наши узы призрачны и не всегда мы сами понимаем, есть они между нами или их нет.

— Все узы призрачны, не только наши, — сказал я. Но Лёля меня не услышала.

Наверно, это так и должно быть. Вначале мужчину и женщину связывает влечение, инстинкт, возможно даже, любовь, потом плоды всего этого, то есть, другими словами, дети. Когда нет ни первого, ни второго, связывать людей нечем. И они развязываются, становятся свободными, может быть, сами того не желая. А когда в семье есть свобода — нет семьи. Зато есть свобода.

Выбирать свободу или не выбирать — это конечно, наше святое право, и оно у нас есть. Как писал тот же (где-то там, выше по тексту) покойный член союза журналистов: «Человек имеет право на свободу, как птица на полёт». Другое дело, не каждый знает, куда эту свободу приткнуть и зачем она. За что и получает сполна. Чтоб знал! И не выбирал лишнего. Свобода, она тётка суровая. Чуть что не по ней, сразу в зубы.

А вообще, всё это пустые разговоры. Потому как если ты даже решил не выбирать ничего, это не говорит об отказе от выбора, это говорит только о том, что ты выбрал «не выбирать», не действие выбрал, а бездействие. И если ошибся в выборе, всё равно получи. От кассы далеко не отходя.

Я получать привык. Потому что я отвыкать от получений не успеваю. Только одно получу, как на очереди уже другое. А за ним третье. Я, таким образом, опытный получатель с непрерывным стажем.

Чего-то меня тянет и влечёт уклониться от дороги. И я смотрю по сторонам в поисках — куда бы свалить. Чтобы не идти так тупо от Лёли (то есть от нас) в своё личное отдельное жилище (то есть — ни к кому). И благо, начинает светать и, значит, я получаю возможность глазеть и пялиться на всё подряд. И конечно, глазею и пялюсь. Что-что, а это занятие меня прекрасно отвлекает от главного и от неприятного. И от трагического — тоже отвлекает. Правда, вижу я обычно всякую чушь и дрянь. Но этим можно пренебречь.

Вот и сейчас, идя вниз, с горы — то дама какая-то в куцей шубейке и длинной юбке с сексуальным разрезом снизу доверху попадается мне на пути (с каждым шагом у дамы из разреза выскакивает нога и отпугивает прохожих мужчин), то пастор американской, видимо, секты, поющий «Yesterday» на пятачке у обмёрзшего фонтанчика. Невзирая на ветер и снег, всё усиливающийся в своём бесконечном падении. Микрофон у пастора в руках дрожит и хрипит, и наверное, примерзает к пальцам. Но он выполняет свою миссию, на погоду плюя и вниманием её не удостаивая. Он ведь представитель публичной профессии. И идёт в публику, в массы, при любой погоде.

«Публичная профессия» — это звучит. Но звучит как-то неинтеллигентно, не гордо. И, видимо, никак по-иному звучать не может. Ну что это за работа — красоваться перед публикой, и говорить, говорить, говорить и говорить? Даже если ты обращаешь её таким образом в свою истинную веру.

И даже если не ублажаешь, а наоборот, ею управляешь. Всё равно, пусть редко, пусть раз в четыре года, от неё всемерно зависишь. И выходишь на неё, на публику, становясь публичным, извините за выражение, политиком, и льстишь этой публике, называя её народом с разными лестными эпитетами, и юлишь перед нею, и врать стараешься красиво до правдоподобия — чтобы её, публику, обаять, одурачить и заставить поверить тому, чему поверить нельзя.

Тут недавно наш город почтил своим присутствием яркий представитель самой публичной профессии — президент. С официальным дружественным визитом вежливости. А на самом деле, встретиться с однокашниками. Ну, и присвоить техникуму, где он учился, звание академии. И конечно, президенту принимающая сторона устроила среди прочего незабываемый сюрприз. Он заглянул в свою комнату, в общежитии, а там евроремонт, и сидят его друзья юных лет за столом, пулю пишут с болванчиком. Потому что их двое всего. Ждут, значит, по замыслу и сценарию третьего своего сожителя, ныне президента.