Кладбище балалаек

Теперь я думаю, что именно тогда, поняв, что я не буду биться с майором, Лёля стала меня презирать. Не спросив и не разобравшись, почему я повёл себя так, а не иначе. Ей, видимо, скучны были все мои объяснения и доводы. Я вёл себя не так, как должен был по её представлениям себя вести. И этого было вполне с головой достаточно. И для презрения, и для того, чтобы отгородиться от меня, замкнуться в себе самой и начать обрастать скорлупой спокойствия, которая на самом деле была скорлупой безразличия. Безразличия ко всему оставшемуся. Такие потери порождают иногда в людях, и особенно в женщинах, именно это состояние. Устойчивое состояние безразличия. После таких потерь всё другое различается плохо. И нет никакой потребности что-то там такое различать. Всё окружающее понемногу — или в один момент, это у кого как — тускнеет, теряет свои очертания и становится неразличимым, не имеющим различий, то есть безразличным. В полном и буквальном понимании.

А слова и нужно понимать буквально. Буквально и больше никак. И сменим тему. На противоположную и далёкую. От потерь перейдём к приобретениям. Тем более что это несложно.

Достаточно пройтись мысленно назад, обратно, в какое-нибудь прошлое, где приобретения ещё не стали приобретениями, где их ещё не было, потому что не было. Путь туда прямой, поскольку все приобретения, став ими, через какое-то время превращаются в потери. Мы же ничего не приобретаем навечно. Мы иногда думаем, что это так. Но потом понимаем всю ошибочность наших дум и надежд. И теряем то, что когда-то приобрели. И теряемся в конце концов сами. И никакие благие надежды тут помочь не могут. Да, конечно, надежда остаётся всегда. Но мы-то уходим.

Так вот, в своё время я считал Лёлю своим самым удачным, самым дорогим (стоящим) и т. д. и т. п. приобретением в жизни, приобретением на всю жизнь, до гроба то есть, притом до моего гроба, поскольку я элементарно и существенно старше. Может быть, это мнение сложилось во мне, благодаря контексту тогдашнего моего существования. И складывался этот контекст из моей борьбы с родным социалистическим государством за продление собственной жизни, которая протекала тогда в условиях обострения язвы моей двенадцатиперстной кишки. И вот, значит, во мне обострение свирепствует, боль такая, что волосы на голове и теле болят, а меня то в Афганистан призвать норовят, чтобы я выполнил свой интернациональный долг офицера запаса перед советской родиной и её политбюро лично (в смысле, чтоб или нарезал для их удовольствия пучок афганцев, или сам подох под Кандагаром), то в Чернобыль пытаются отправить, давая на сборы двадцать четыре часа. Чтобы я прикрыл там своей язвой четвёртый реактор, а там — или уж окончательно (опять же) подох, или стал заслуженным инвалидом соцтруда до скончания дней. Ну, а я, естественно, отбивался и от тех, и от других, посылая их, правда, про себя, на хрен и ещё дальше и пытаясь лечь на дно — в гастроэнтерологическое отделение горбольницы номер шесть, в котором для меня перманентно не было лежачих мест в палатах. И не только в палатах. В коридорах широких и длинных — и то их для меня не было. Мне обещали, что место обязательно должно освободиться, но когда — не говорили. Наверное, ждали, пока кто-нибудь в отделении помрёт от той же самой язвы или от неё вылечится.

И вот я по мере сил и наглости отбивался от военкоматских дубов с разным количеством звёзд на погонах и тараканов в голове, пытался лечь в больницу, ходил на работу, так как амбулаторно больничный лист с язвой не давали, и единственным моим утешением было — зайти в комнату напротив, где меня встречали два огромных глаза из-под седой чёлки. Длинный взгляд этих глаз действовал на мою язву, как папаверин — успокаивающе.

Потом я заметил, что иногда меня что-то смутное и неосознанное поднимает вдруг с места и тянет из комнаты. Я выходил в коридор, и тут же выходила она. И я понял, что мы чувствуем друг друга на расстоянии, сквозь две стены.

Лёля появилась у нас совсем недавно. И у меня не было случая и повода с нею познакомиться. Но я и не собирался искать повод. Повод, как это бывает всегда, находится сам собою или не требуется вовсе. В очередной раз, когда мы, как по команде, вышли в коридор и столкнулись, я не сделал шаг назад из пустой вежливости, а спросил:

— Почему у вас седые волосы? Вам же совсем ещё мало лет.

— Лет мне двадцать шесть, — сказала Лёля. — А волосы — я не знаю, почему седые.

— Наверно, у вас все спрашивают, чем вы их красите? — сказал я.

— Да, — сказала Лёля. — Спрашивают.

— И что вы отвечаете?

— Я отвечаю — краской.