Кладбище мертвых апельсинов

Частенько я с полным кувшином молока шел через поля, по скрипучему снегу к Трезль Рагатшниг и к Мотлю Рагатшниг. Они были единственными, кому мать чаще всего давала молоко бесплатно, остальные должны были платить. Трезль выливала молоко из кувшина, клала туда несколько сухих печеньиц и возвращала его мне. Я опять шел по скрипучему снегу и на ходу ел размокшее в остатках парного молока печенье. Мотль, бывший также и моим крестным, каждый год ловкими руками садовника делал мне и моим братьям метелки из пальмовых веток, которые мы на Вербное воскресенье носили освящать в церковь. Я нес увешанную апельсинами, яблоками и шоколадными крендельками метелку из пальмовых веток в церковную ризницу и ставил ее рядом с метелками из пальмовых веток Ганзеля Айхольцера и Карла Альберта, а затем мы, помогая друг другу, надевали наши одеяния церковных служек. Пару лет спустя мой двоюродный брат Вернер сообщил нам о смерти крестного. Было шесть часов утра, когда он неожиданно появился в детской, где лежали мы: все четверо моих братьев и сестра, и сказал: «Крестный умер, молитесь за него!» Мы вздрогнули, лежа на постелях, подняли головы и посмотрели на него, сложили руки в молитве и начали плакать. Священник Франц Райнталер поднял кропильницу, окропил святой водой дверь дома покойного, а затем все четыре стороны света. Совершенно раздавленная горем, поддерживаемая под руки сестрами с черным платком на голове, Трезль вышла из дома за гробом покойного супруга и кричала еле тащась вместе с похоронной процессией на кладбище-«Мотль! Мотль!» Ее крик сливался с вороньим граем. Похоронная процессия двигалась по левой поперечине построенной в форме креста деревни, вышла на продольно идущую улицу, пошла по его щеке, сонной артерии, выпуклой груди, бедру и вошла в давно ждущие покойника открытые кладбищенские ворота. Надгробные кресты и могильные камни склонились перед прибывшим новопреставленным. Так как мои родители сильно беспокоились из-за моего малокровия, я впервые отправился вместе с Трезль в виллахскую больницу. Медсестра держала в руках похожую на бритву острую металлическую штуковину, ватный тампон и спирт: «Вытяни указательный палец правой руки!» Без предупреждения она быстрым движением уколола меня металлической штуковиной, похожей на бритву. Я отпрянул и в ужасе смотрел, как кровь из моего пальца течет на прямоугольное стеклышко. О моих плохих школьных оценках Трезль сказала матери: «Однажды он созреет!» Услышав это слово, я представил себе, как в моей голове раскроется бутон тюльпана и мои школьные оценки улучшатся. За несколько недель до ее смерти, когда я навестил ее, Трезль сказала мне: «Ты пойдешь за моим гробом!» Я также вспомнил, что отец ездил в Виллах смотреть на ее тело. Он велел закрыть крышку гроба, он хотел, по его словам, чтобы никто ее не видел: «Она ужасно выглядела!»

Глядя на красную бандану на лбу мальчишки, сидевшего, сжавшись в комок, напротив меня в вагоне римского метро, ехавшего в Оттавиано, я невольно вспомнил о том, как раньше мы искали в наших еловых лесах змеиную кожу, чтобы повязать себе на лоб. Мы окунали кожи гадюк, ужей, песчаных гадюк в теплую воду, еще сырые разглаживали их, кладя их, пока они не просохнут, между двух деревянных колод. Индейские одежды мы шили из джутовых мешков с надписями типа: «Café Brazil» или «Jamaica Café». Гладкие, высохшие шкуры гадюк мы повязывали вокруг головы, прикрепляя к ним перья коршуна, и со сделанными собственноручно деревянными томагавками носились по еловым лесам.

Увидев в одном из римских супермаркетов куклу без ног, я вновь вспомнил рассказ о войне отца-крестьянина. Во время бомбежки тело одного солдата было разорвано как раз посредине. Товарищи взяли окровавленную верхнюю часть тела, подняли ее над мусорной кучей и под аплодисменты остальных поставили на нее, подперев кольями.

Отец-крестьянин рассказывал, что один из батраков моего деда, не желая больше есть скверную пищу, в присутствии всех сидящих за столом детей, прислуги, батрачек и батраков швырнул жирные, подававшиеся по субботам оладьи в красный угол. Когда вскоре после этого на стол вновь поставили миску с оладьями, а матери и отца не было на кухне, я стал подначивать своего брата Константина: «Не будь трусом, кинь оладью в красный угол!» «Сперва ты кинь оладью в красный угол, – сказал он, – а затем брошу я!» Но я тоже не решился швырнуть оладью в красный угол. Батрака, совершившего, как выразился отец-крестьянин, это святотатство, дед сию же минуту уволил. Вскочил из-за стола и указал ему на дверь, закричав ему вслед, чтобы тот больше не появлялся на пороге его дома.