Кладезь бездны

Каждый раз, когда Абдаллах просыпался в этой комнате, ему приходилось вспоминать, как он в ней оказался.

Его везли, несли, снова везли. Лагерь еще сворачивался, а его уже везли – в Карзаккан, этот маленький вилаят посреди геометрической бесконечности рисовых полей.

Низенькие земляные валы разгораживали квадраты и прямоугольники зеленых ростков, с упорством щетины выпирающих из стоячей воды. На покосившихся шестах трепались выцветшие лоскуты, изредка болтались под ветром глиняные щербатые кувшины. Видимо, останки домашней утвари отмечали принадлежность участка.

В чьей собственности находились эти мирно зарастающие рисом и сорной травой поля, уже невозможно было узнать. Хозяева сбежали, так и не запустив в засаженные зеленью озерца карпов. Рабы тоже разбежались – задолго до того, как отряд гвардейцев принес сюда, в Карзаккан, носилки с разбитым параличом халифом.

Постаревшие от горя евнухи сидели в соседних комнатах. Они и гвардейцы – вот и вся свита увечного.

Женщин аль-Мамун с собой не взял. Даже Нум, хоть она и просилась. Сначала из-за ее раны в боку. Рана плохо затягивалась, Нум лихорадило, несмотря на аураннские снадобья и волшбу. Двое калек в одном доме – многовато для дома. А прибыв в Карзаккан, аль-Мамун даже обрадовался, что не взял женщин с собой.

Зухайр, ходивший за ним, как нянька, – впрочем, пожилой евнух и был его нянькой с самого детства – рассказал не сразу. Тревожить не хотел. И расстраивать.

Большая часть местных рабов разбежалась – похоже, их держали в длинных сараях на окраине вилаята. Зухайр сказал, что смердело там, как в гноищах ада. Разбежалась большая часть. Но не все.

Кто-то остался сидеть у стен своего загона, тупо таращась на чересполосицу света в щелях распахнутой двери. Кстати, рабов, похоже, не приковывали и особо даже не запирали. Оборванные люди с очень худыми грязными ногами и руками безразлично глядели на входивших – и тут же выскакивавших с зажатыми носами гвардейцев. Зухайр подозревал, что те, что ушли, даже не сбежали. Они просто разбрелись, как стадо овец, лишенное вожака.

В доме, где разместили халифа, нашли пару рабынь. Увидев мужские силуэты в проеме двери, они, все так же неподвижно и тупо глядя перед собой, поднялись с земляного пола кухни и поплелись к жерновам – молоть зерно. Зерна в больших глиняных кувшинах, кстати, оказалось в достатке.

На женщинах не было ни покрывал, ни платков. Свалявшиеся патлы свисали вдоль провалившихся щек. Грязные рубашки едва прикрывали колени. Увидевшие это гвардейцы принялись стыдливо отворачиваться: ну как же, такой харам, у женщины открыто все, что может быть открыто. Рабыни же, ничуть не стесняясь, уселись у больших тяжелых жерновов. В ответ на негодующие возгласы одна из невольниц – видимо, та, что помоложе, хотя под слоем грязи не получалось разобрать наверняка – равнодушно оглянулась на столпившихся мужчин, встала на четвереньки и привычным, усталым жестом заголила зад. Пользуйтесь, мол.

Аль-Мамун не стал расспрашивать, что случилось дальше. Он и без того знал, что кто-то, конечно, попользовался. Не прямо в кухоньке, конечно. А потом, ночью, когда никто не смотрел через плечо.

Начальник телохранителей сокрушенно рассказывал, что ради искоренения соблазна он вызвал торговцев – избавиться от этих потерявших стыд. Заодно он приказал басрийцам увести рабов мужского пола. Подумать только, сокрушался Зирар, они хуже скотов, хуже зинджей, которых привозят на кораблях с юга Ханатты. Те хотя бы танцевать умеют – не зря же говорят: даже падая с неба, зиндж падает, попадая в ритм. А эти? Тупые животные, подобные волам в упряжке. Их так и увели из Карзаккана – привязанными за шею к длинным жердям. Как волов в ярме. Не потому, что торговцы опасались побега, – просто так было удобнее перегонять невольников с места на место. А то мало ли, разбредутся, потеряются и где-нибудь по дороге утопнут в рисовой трясине. А ведь жалко – все же живая тварь, чья душа и дыхание – от Всевышнего.

Выслушивая гневную речь начальника евнухов, аль-Мамун вяло удивлялся: Зирар, осуждающий тупость и животное бесстыдство занзибарских зинджей, был сам зиндж. Но евнуха, похоже, это обстоятельство ничуть не смущало. Его привезли в аш-Шарийа совсем ребенком, причем уже оскопленным – этим ремеслом славилась пара монастырей на границе с Айютайа.

Одним словом, от неприглядного убожества удалось избавиться, но аль-Мамун так и не решился перевезти харим в этот заброшенный вилаят.

Впрочем, по прошествии недель он и сам не очень понимал, что здесь делает. Поначалу ему казалось мудрым и верным все, что говорил Тахир ибн аль-Хусайн: эмиру верующих лучше уехать из лагеря, дабы не пошли опасные слухи. Как известно, калека не может быть халифом, а недуг повелителя способен дать пищу для разговоров и развязать языки клеветникам и злобствующим. Карзаккан – тихое селение вдали от досужих глаз. Старый и верный ибн Шуман поставит халифа на ноги за считанные недели, и вот тогда солнце аш-Шарийа вновь покажет свой лик преданным слугам и подданным, да буду я жертвой за тебя, о мой халиф…