Клан – моё государство 2.

– Оттого, видно, мужики у вас не сильно разговорчивые, ценят время,- сказал Евстефеев, вспомнив вдруг отца – сибирского мужика-красноярца, молчаливого и, как казалось, угрюмого, постоянно занятого чем-то и не имевшего времени на воспитание детей, которых было семеро.

– Вам, Павлович, виднее. Вы кровей сибирских. В семье вашей, небось, многословия не жаловали?- спросил Сашка.

– Что вам ответить? Тяжкое время было. Предвоенное. Я годками мал был ещё. В сорок втором батя ушёл на фронт. С нашего леспромхоза из ста сорока трёх мужиков, ушедших на войну, вернулись домой всего девять. И те – серединка на половинку – все в шрамах. Отец без руки пришёл. Бабы всё на себе тянули и в войну, и после её окончания. Это уже когда мы подросли, легче стало, а так, ох, маялись. Не до болтовни было. Десять лет я в леспромхозе отработал: до армии пять, после службы срочной ещё пять, лесорубом и сплавщиком. Когда на ноги встали, батя меня и отпустил в город, чтобы я образование получил и вернулся обратно в подмогу. Но потянуло в другую степь. Вот под старость жалеть стал, что отца не послушал в молодости, да обратно дороги нет. Не воротишься.

Гунько, знавший о пролетарском происхождении Евстефеева, обиделся, принимая сказанное Сашкой, как упрёк его происхождению. Сам Гунько был родом из-под Полтавы и моложе Евстефеева на восемь лет. Отец его был председателем колхоза, который принял, вернувшись с фронта калекой (контузия не давала покоя страшными приступами головной боли и рвотой), но, несмотря ни на что, поднял родное село из разрухи, умерев в конторке правления в пятьдесят пятом, не дожив до тридцати пяти лет шести дней. Остановилось сердце. Восстанавливая справедливость, Гунько сказал:

– В те годы везде было не до разговоров. У нас, на Украине, после войны с нуля начинали, впрягались в плуги вместо лошадей. Бабы в полях рожали,- Гунько появился на свет девятого мая; мать родила его в поле, когда прискакавший из села хлопчик сообщил, что война закончилась.

– Зря вы обиделись, Ефимович,- Сашка уловил настроение Гунько.- Я не в пику тому, что вы не сибиряк. Горя все хлебнули сполна. Тут специфика иная. Север – это расстояния огромные и климатические условия. У вас, на Украине, село от села – в окно крайней хаты видно, а тут ноги потопчешь и не в одну версту, десятки.

Внутренне Гунько согласился, что это действительно так, вслух же сказал:

– Я думал, что вы делите всех на сибирских и остальных. А так-то, ясное дело – сложней.

– Никогда у нас не делили людей на местных и приезжих. Хоть о последних и говорят, что они суки вербованные, но это больше по поводу договоров, что власть придумала. В них льготы есть на проезд, а местным – фига. Я же, честно говоря, разницы не вижу. Почему одним надо оплачивать проезд раз в три года в оба конца, а ссыльным, поселенцам и местным – нет?- Сашка перевернулся на живот, солнце зашло.- У нас человека по национальности и вере его не различают. Делят на трудяг и лентяев. Последние у всех народов есть, и их нигде не любят. В посёлке, что ниже по реке, хлебопёк жил, родом с Западной Украины, высланный за связь с УПА; так он такой хлеб пёк, зубы сжуёшь – не заметишь. В соседнем немец с Поволжья, прославил имя колбасами и пивом. Оба – лагерники в прошлом, а местными уважались и воспринимались нормально. На руки их трудовые смотрели, не на биографии. В наших местах шесть из десяти, а в прошлые годы – девять из десяти, у власти не в почёте.

– Жуткая наша история. Если всё вспомнить, слёз оплакать не хватит,- Евстефеев размахивал веткой, отгоняя комаров, которые весели тучей и пикировали, как истребители, на говоривших.- Вас, Александр, почему не жрут? Меня достали – сил нет.

– Кровь у меня плохая. Что меня не жалуют, давно приметил. Почему? Этого объяснить не могу. Это к науке вопрос. Мои вон тоже матерятся на чём свет стоит. Может, психика влияет. Изучать надо,- Сашка встал и подкинул в костёр ветки ёлки и стланика.- Сейчас мы их дымом погоняем.

– Они, как клопы. Их ничего не берёт. Ни мазь, ни газ. Одно слово – вампиры, упыри,- выразил сомнение Гунько и двинулся к реке, где стал освежать водой лицо и шею. Вернувшись, сказал:- Вода, однако, холодна – зубы выворачивает, но прозрачна. Не покупаешься,- в его голосе слышалась жалость.

– "Хозяйство" можно застудить,- водружая чайник на костёр, подтвердил Сашка.- Мы в детстве огромный костёр разводили, бултыхнёшь и сразу к огню, греться. Завтра в протоке, там песок – Франция позавидует, искупаемся. Двадцать четыре не обещаю, но утром до двадцати есть точно, если глубоко не нырять. Коль есть желание.

– Обязательно,- Гунько улыбнулся.- Люблю.

– Михаил Сергеевич тоже любитель – надомник,- пошутил Сашка.- Да и Ельцин, волей-неволей – купальщик.

Поднося собранный с берега реки сушняк, Евстефеев вступил в разговор.

– Ефимович без мешка любит. В мешке не то.

– Язвишь, Павлович, видно, хитрое что-то удумал,- сказал Гунько.