Клара и тень

К этому мгновению он шел долгое время. Теперь нужно было просто двигаться вперед. Подготовка у ван Тисха была доскональной: ни единой ошибки, все идеально, все катится как по маслу. Главная заслуга в этом была художника, но и его тоже. Ван Тисх возложил на него руку, а он (чудесная перчатка) приспособился к его формам. Его мать тоже была поразительным полотном, но ее недооценили. Он приближался к вершине, о которой она никогда не могла бы и мечтать. Через двадцать четыре тысячи лет люди будут говорить о Постумо Бальди, о том, как он в совершенстве выполнил приказания Мэтра и как он стал Художником, не будучи им на самом деле. Веками будут обсуждать, каким образом он выполнил темные предназначения величайшего художника всех времен. Потому что наступает миг, когда картина и художник сливаются.

Ян ван Оббер когда-то говорил ему, что он амбициозен. Бальди охотно с этим соглашался. Конечно, он амбициозен. В конце концов, пустая сума раздувается от воздуха.

Осторожно и аккуратно он поднес вращающийся диск к лицу женской фигуры. Девушка закричала. В этот момент все кричат. Постумо страдал вместе с ними, ужасался, отдавался на волю жуткого потока страха, вызванного им самим. Постумо был таким же гладким, как кожа, которую он резал идеальными, ровными полосами («Не забывай, — говорил ему ван Тисх, — четыре креста и два параллельных разреза. Всегда делай так»). Он мог понять боль полотна, рассекаемого до корня. Мэтр хотел, чтобы и полотно тоже ее осознавало, и Постумо старался, чтобы картины были живы и почти полностью сознавали, что с ними произойдет, что с ними уже происходило. Конечно, это не жестокость, а искусство. И он был не убийцей, а лишь очень остро отточенным карандашом. Он убивал и пытал по четким инструкциям для рисунка. Он страдал и плакал вместе с полотнами. И когда настанет этот миг, если необходимо, он тоже отдастся страшной, непреклонной стали.

Когда Постумо поднес нож к лицу девушки с окрашенными в рыжий цвет волосами, ее глаза закосили.

Он вдруг понял свою ошибку.

Выбранный им диск не подходил. Он собирался сначала уничтожить самую большую фигуру, Второго Старца, но в конце концов передумал и решил начать с женщины. Однако в машинке стоял нож для самой толстой фигуры. Если он порежет ее этим ножом, это все равно что разнести ей лицо в груду опилок. Он не хотел превратить его в пыль: кресты нужно было прочертить как следует.

Он аккуратно отпустил прядь волос, выключил мотор и встал. Вернулся к столу и поискал нож потоньше. Он пользовался различными дисками, иногда менял их для каждой части тела, в зависимости от плотности костей. С близнецами менять почти ничего не пришлось, но с девочкой-подростком пришлось попотеть, потому что ее тело было крохотным, почти воздушным. Он не хотел вспоминать многократную смену ножей, которой потребовало уничтожение «Падения цветов», паузы, когда тело девочки оставалось разрезанным наполовину, искрящуюся кровь, нагнетаемую еще бьющимся сердцем. Проще было бы воспользоваться несколькими машинками для подрезки холста, но он не мог рисковать, нося с собой столько вещей. Его работа была кропотливой, и он был фактически вынужден делать ее медленно.

Он нашел нужный диск. Тот лежал рядом с камерой видеосканера, которую он достал из клеенчатой сумки и которой он потом снимет останки. Полотна за его спиной, похоже, наконец заснули. Это не проблема: с первым порезом они очнутся.

Он снял широкий нож с металлического стержня и бросил его на стол. Насадил нож потоньше. Включил мотор для пробы.

Обернулся и снова пошел к девушке.

22:02

Она вот-вот пройдет сквозь него.

Сквозь зеркало. Наконец.

Она подошла к его гладкой ледяной поверхности и видела, что за натянутой перепонкой — завораживающий мир. Ей было страшно, конечно, как бывает страшно открыть дверь запертой комнаты и проникнуть в ее темноту. Такой страх она испытывала маленькой девочкой: неприятное и в то же время соблазнительное ощущение, сладости, спрятанные в пряничном домике у ведьмы. Иди сюда, Клара, и возьми их. И она сделает столько шагов, сколько нужно, и возьмет их, будь что будет. Она готова сделать что угодно, чтобы получить заслуженное и ужасное вознаграждение.

«Смотрись в зеркало», — приказывал ей художник. Бесцветными были его глаза и бесконечной белизна. «Смотрись в зеркало», — повторял он.

Минутой раньше Матт ее отпустил, но теперь снова брал за волосы и подносил к лицу тот странный, оглушительно вращающийся предмет.

Она знала: это — то, что она хотела увидеть, то, что она сейчас увидела, — и было ужасное. Последний штрих на ее теле в великом творении ее жизни. «Вперед, — сказала она себе. — Вперед. Будем храбрыми». Чем было настоящее искусство, чем был шедевр, как не глубоким результатом страсти и храбрости?

Она набрала дыхания и подняла лицо выше, подставила его на жертву, словно бегом пускаясь к протягивавшему к ней руки любящему отцу.

Ужасное. Наконец.

В это мгновение раздался грохот, и все для нее закончилось.

22:05