Клаудиа, или Дети Испании

Первый месяц объявленной испанским королевским домом военной кампании оказался блестящим. Не вводя в действие основную армию, только силами каталонских полков и добровольцев испанцы перешли Пиренеи, взяли Руссильон и во имя христианского милосердия сожгли его. Затем наступила очередь Перпиньяна, Кольюра и Баньюльса, откуда были изгнаны все, от кого лишь припахивало республиканским душком, и где набожные каталонские солдаты насиловали всех женщин, невзирая на возраст. В Мадрид летели победные реляции, и двор развлекался, как мог. Премьер-министр лично возглавлял все празднества и даже затеял настоящий конный турнир, в котором приняли участие триста отпрысков благородных домов в офицерских мундирах времен Филиппа Второго, специально для этого изготовленных за счет казны. Для них также были выделены триста лучших лошадей из королевских конюшен.

Турнир был в самом разгаре, и наступал уже самый интересный и впечатляющий момент — бурхарт — финальный поединок сторон, когда Браулио, преданный валет Годоя и его товарищ по ночным похождениям, неслышно возник на балконе и коснулся плеча своего господина. Мануэль недовольно сбросил руку, но ко всему привыкший слуга положил руку снова.

— Какого черта, Браулио?

— Пепа рожает, — одними губами ответил валет.

Разумеется, внезапно покинуть турнир на глазах всего двора и столпившегося за решеткой дворца простонародья было невозможно и еще более невозможно было в такой ситуации отделаться от службы наблюдения королевы.

— Беги немедленно, — дон Мануэль вспомнил, сколько раз дворцовый акушер, принимавший самого инфанта, выручал его в самых щекотливых случаях, и добавил, продолжая изображать на лице полную заинтересованность поединком. — Да прихвати с собой этого старикашку Авельяноса.

Браулио исчез столь же неслышно, как и появился. Однако турнир был для Годоя испорчен. Он то и дело представлял себе Хосефу то бьющуюся в крике, то, наоборот, отдающую ему свое здоровое крепкое тело и даже забыл поздравить юного победителя турнира — графа Аланхэ. Последнему, впрочем, это пошло на пользу, поскольку премьер так и не заметил откровенно презрительного взгляда юноши, брошенного им на выскочку-«колбасника».

В новом жилище Пепы Годой оказался лишь далеко заполночь, особенно старательно в этот раз выполнив перед этим свои обязанности в отношении Марии Луизы, дабы она не вздумала оставить его до утра. К его радости, Хосефа, хотя еще и бледная восковой бледностью роженицы, но уже пережившая страдания, полулежала в постели, прикрытая лишь до пояса. В комнате было душно и жарко.

— Можешь отослать своего старикашку, — было ее первыми словами. — Я же говорила тебе, что он не понадобится. Ты принес жемчужной пудры?

— А, черт! — Мануэль шутливо хлопнул себя по лбу. — И костюм не тот, — он обвел рукой свой небесно-голубой камзол, так выгодно оттенявший золото волос. — Ну, что, как? Сын?!

— Я всегда говорила, что ты настоящий хабладорито! В отличие от тебя, я умею держать слово — да, мальчик. — И Пепа повела роскошным плечом в сторону второй кровати, на которой, туго запеленутый, лежал крупный младенец.

Мануэль склонился над свертком — на него бессмысленно смотрели иссиня-черные глаза на бело-розовом, как у отца, личике.

— Какой красавец! — восхищенно выдохнул Мануэль, вспомнив красное, сморщенное лицо инфанта, показанного ему через час после рождения. — Лучшей награды мне от тебя и не надо!

— А мне надо, — серьезно ответила Пепа. — Во-первых, мне надо денег. И много.

Мануэль удивился: Пепа никогда не просила у него денег, довольствуясь многочисленными роскошными подарками, на которые он не скупился. Но, в конце концов, у женщины должны быть прихоти. Тем более, после родов.

— Пять тысяч дуро хватит?

Женщина задумалась, нахмурив белый лоб, а потом беспокойно огляделась.

— Нет, шесть… Да-да, шесть! Подойди ко мне, Мануэлито! — вдруг позвала она тем жарким дурманящим голосом, от которого у Годоя всегда туманило голову. — Я так давно тебя не видела! Отпусти же скорей этих, — она махнула в сторону соседней комнаты, — давай останемся одни.

За стеной вокруг колченогого стола Мануэль обнаружил троих: Браулио, Авельяноса и какую-то женщину в черном, вероятно, хозяйку, присматривавшую за Хосефой последние дни после того, как она покинула дом ростовщика. Троица упоенно играла в тресильо[34] и даже не поднялась при появлении Годоя.

— Бросай карты, ребята! — весело приказал он. — Вы здесь больше не нужны.

В ответ Браулио жестом фокусника очистил стол, акушер принялся суетливо протирать очки, а женщина певучим мелодичным голосом, совершенно не вязавшимся с ее сутулой худой фигурой, и с какой-то странной улыбкой на губах пропела:

— С сыном вас, Ваше Сиятельство!

Он бросил ей несколько монет, но, к его удивлению, соседка или хозяйка дома и не подумала их поймать. Браулио быстро поднял деньги и потащил прочь обоих партнеров.

Хосефа лежала, отвернувшись к стене, и лихорадочными глазами глядела в пустоту.