Клавдия Партичелла, любовница кардинала

Начались праздничные дни. Эммануил не решался уведомить Клавдию о послании папы. Клавдия, тоскуя и грустя, ожидала какой-нибудь перемены в своей судьбе. Наконец, когда ей наскучило бесполезно ждать, она неожиданно явилась в замок.

Как раз в этот вечер Эммануил пригласил к себе на пир всех старейших города, влиятельных в немецкой слободе лиц, прелатов, чиновников и академиков, оставшихся от Трентинской Академии, основанной в 1628 году.

Из этих академиков на пиру у кардинала присутствовали: цензор Бернардино Бонпорто, по прозванию «Аджирато», Джованни Сапи, прозванный «Апиранто» и казначей Симоне Джирарди ди Пьетрапьяна, по прозванию «Раккольто». Человек тридцать приглашенных сидели за подковообразным столом в большой зале, украшенной фресками Романино, Джулио Романо и Брусасорчи. Во главе стола сидел кардинал. Он старался казаться веселым и много пил, несмотря на обычную умеренность. В хмеле он искал утешение от тоски, которая глодала сердце.

Гости весело ели и перебрасывались крепкими, сдобренными грубоватым юмором словами. Кувшины с изерским вином быстро переходили из рук в руки, и вскоре большинство гостей были навеселе.

Ужин длился уже два часа. Но прекрасные кушанья и вино удерживали всех на месте. Глаза блестели, лица лоснились, языки развязались и мозги затуманились алкоголем.

В беседе терпкие, неприличные слова чередовались с риторическими оборотами. Наиболее красноречивые ораторы цитировали Боккаччо, но Боккаччо опошленного. Рассказывали разные анекдоты о духовенстве, о наследниках, прокутивших наследства, о девственницах, посвященных во все тайны Купидона, о скучающих вдовах, утешающихся по завету Библии: «Плодитесь и размножайтесь». Вокруг прелатов склонялись головы, жадно слушавшие рассказы с грубым, кощунственным содержанием.

Военные перемешивали свои рассказы о военных операциях с рассказами о победах над женщинами. Немцы молча и методически уничтожали подаваемые блюда.

В конце стола группа академиков спорила об Аретино. Джованни Сапи между прочим сказал, что «в 1548 году Христофор Мадруццо послал Аретино в Венецио два великолепных серебряных кубка такой чудесной работы, лучше которой трудно и теперь что-либо вообразить».

— Что же это доказывает? — спросил кардинал, внимание которого было привлечено разговором о его предке.

— Это доказывает, что Аретино был хорошо известен и ценим при дворе.

— Он заслуживал этого, — заметил священник, волосы которого топорщились на голове, словно щетина. Огромные уши его торчали в разные стороны, а толстые губы свидетельствовали о безудержной чувственности.

Это утверждение покоробило только одного гостя, не бывшего к тому же пьяным, — Симоне Джирарди. Слабое состояние здоровья не позволяло ему принимать участие в излишествах. В отместку за это он издевался над собутыльниками. Ему приписывались «Пасквинады» Тренто — короткие поэмы, в которых высмеивались все видные особы города.

— Аретино, — сказал он, — писал, чтобы превозносить порок, а не бичевать его.

— А кардинал Бибьено? — спросил священник, похваливший до этого Аретино. — А Маккиавелли? А Лоренцо Медичи? А Кавальерэ Марино? Они о чем писали?

Вопросы шли от группы духовенства, чувствовавшей необходимость встать на защиту порнографических писателей, большая часть которых носила духовный сан.

— Казните порок и нравы насмешкой! — произнес один из старых священников.

О нем ходили неопределенные слухи, будто он сам был приверженцем однополой любви, вещь нередкая среди гуманистов того времени, а также среди высшего и низшего духовенства. Закон к тому же не преследовал однополую любовь.

— Литература — зеркало нравов, — прибавил со своей стороны один из докторов богословия. — Это очевидно. Когда война является главным занятием народа, его поэты дают миру героические произведения. Когда усиливается религиозное чувство, расцветает христианская поэзия. Если век особенно тщеславен, поверхностен, поэзия падает и рождаются слабые произведения. А затем умирает сама поэзия и остаются только фразы, звонкие слова. Слова и звуки — и ничего больше!

— Хорошо сказано! — вскричали в один голос академики.

— Любовь, — продолжал богослов, — становится унижением духа и торжеством плоти. Душа уступает место чувствам. Но есть случаи, когда земная любовь сливается с божественным началом. Такова любовь Данте к Беатриче. Зато слишком часто любовь превращает человека в зверя. Женщина становится орудием для наслаждения мужчины. Такие женщины всегда имели отрицательное влияние на правителей. Вспомните Клеопатру, Мессалину, Империю, Клавдию Партичеллу…

Едва последнее имя слетело с губ неосторожного богослова, как среди слушателей раздались восклицания возмущенного изумления, и все глаза обратились на кардинала. Побледневший Эммануил сидел неподвижно, вытянув руки на столе.

Неожиданно поднялся Людовико Партичелла. Он подошел к богослову и ударил его по щеке. Священник не посмел вернуть удар. Вино согнало с уст его эти слова, а в вине, как известно, — истина.