Клеа

«Есть чем заняться, – насмешливо, чуть не по буквам повторив его слова. – Он уже потерял глаз и палец, и ему все еще есть чем заняться. Не выдумывай, мой дорогой, скажи правду, ты ведь на все готов, чтобы только убраться из этого дома. – Потом она наклонилась ко мне и продолжила: – Чтобы убраться от меня подальше, Дарли. Он ведь тут с ума сходит, я ему такие сцены закатываю. Это если начистоту». Сцена была вульгарней некуда, я просто не знал, куда девать глаза.

Снова вошел слуга с Нессимовой униформой, тщательно вычищенной и отутюженной; Нессим встал, с кривой ухмылкой, извинился и вышел. Мы остались одни. Жюстин налила себе еще один стакан вина. Затем, неся его ко рту, вдруг подмигнула мне и сказала: «Шила-то в мешке не утаишь?»

«И давно тебя тут заперли?»

«Не говори об этом».

«Но неужели нельзя никак…»

«Он вот сумел найти лазейку. Хоть какую-то. А я – нет. Пей, Дарли, пей свое вино».

Я молча выпил, через пару минут вернулся Нессим в униформе, готовый ехать. Мы, не сговариваясь, встали, слуга взял канделябр и тем же церемонным траурным маршем провел нас назад на балкон. Пока нас не было, в углу расстелили ковры, расставили диваны и маленькие столики – свечи, десерт, курительные принадлежности. Ночь стояла тихая, теплая. И свечи горели ровно. Где-то далеко, во тьме, на невидимом огромном озере, отходили ко сну птичьи стаи. Нессим торопливо распрощался, и стук копыт по дороге к броду, ясно различимый поначалу, быстро стих, слившись с плотной ночной тишиной. Я повернул голову и глянул на Жюстин. Она протянула ко мне руки, запястьями вперед, на лице – гримаса. Запястья вместе, словно в невидимых наручниках. Воображаемые кандалы она демонстрировала мне довольно долго, потом уронила руки на колени и внезапно, быстрая, как змея, скользнула к моему дивану и села на пол у меня в ногах. И сказала обиженно и горько: «Ну почему все так, Дарли? Почему все так?» Звенящая, мучительная нота в голосе, и речь шла словно бы и не о ее судьбе, не о прошлом ее, настоящем и будущем, но о скрипучей механике бытия. Отблеск ее прежней красоты вспыхнул было эхом и обжег меня. Но запах! Она была так близко, и ни дуновения во дворе – запах пролитых духов был невыносим, едва ли не до тошноты.

Но как-то вдруг от скованности нашей не осталось и следа, и мы наконец обрели свободу слова. Эта последняя вспышка как будто взорвала пузырь апатии, в котором мы томились весь вечер. «Что, не узнал меня, – она заговорила громко, быстро, с едва заметной ноткой торжества в голосе. – И ведь снова причина, разница в тебе, а не во мне, в том, что тебе кажется, что ты видишь!» Ее слова сыпались, грохоча, словно град глиняных комьев на крышку пустого гроба. «Как так могло случиться, что ты не чувствуешь обиды, а? Такое предательство, и так легко его простить – как можно, это же не по-мужски. И даже не возненавидеть меня, вампира. Так не бывает, так нельзя. Ты же никогда не в состоянии был понять, и не поймешь никогда, как это все меня унижало, потому что я не могла закатить тебе пир, да, пир, на полную катушку, угостить тебя собой настоящей, показать тебе, какой любовницей я бываю. И все-таки, знаешь, мне ведь нравилось обманывать тебя, нравилось, что толку врать. И при всем том обидно было потчевать тебя этим далеким подобием любви (ха! опять это слово!), сухим, без капли сока. Опять, наверно, дело в моем бездонном женском тщеславии: я хотела всего самого худшего от двух миров, от обоих миров – от любви и от предательства. И так странно – теперь, когда ты знаешь правду и я свободна дать тебе все, что захочу, я ничего не чувствую, кроме жуткого презрения – к себе самой. Я, наверное, все ж таки в достаточной степени женщина, чтобы знать про себя: истинный грех против Духа Святого есть неискренность в любви. Тьфу, чушь собачья, претенциозная собачья чушь – любовь по самой своей природе с честностью ничего общего не имеет».

И так далее, едва замечая самый факт моего присутствия; она перебрала всю мою жизнь, она одержимо скользила вверх и вниз по собственной ловчей сети, на ходу заплетая паутину, выдумывая, воздвигая за образом образ и уничтожая их тут же, на моих глазах. Что она надеялась мне доказать? Потом она опустила голову мне на колени – на одну секунду – и сказала: «И вот теперь, когда я свободна любить и ненавидеть, ты стал другим, ты владеешь собой, и это меня приводит в ярость – правда смешно? Где-то я недоглядела, и ты от меня сбежал. Но, с другой стороны, а чего другого мне оставалось ждать?»

И, как ни странно, в чем-то она была права. К собственному удивлению, я первый раз в жизни ощутил, что волен причинить ей боль, даже и вовсе подчинить, поработить ее одною только силой безразличия! «И все-таки, – сказал я, – правда в том, что обиды за прошлое во мне нет. Совсем наоборот, я благодарен тебе за этот опыт; наверно, он действительно был банальней некуда, наверно, ты и впрямь возилась со мной, как с нелюбимым надоедливым щенком, но я-то, я ни на что его не променяю!» Она отвернулась и сказала хрипло: «Что ж мы оба с тобой не смеемся – от счастья?»