Клеа

А мы всё сидели на полутемном балконе, пленники памяти, и говорили, говорили: и ничего уже нельзя было изменить, карты легли по-новому, иная диспозиция душ, углы и оппозиции придется рассчитывать заново.

В конце концов она взяла фонарь и бархатную накидку, и мы прошлись в тихой ночи – до старого дерева нубк, чьи ветви были сплошь увешаны подношениями верующих. Когда-то здесь нашли Нессимова брата, мертвым. Она подняла фонарь повыше, осветила ствол и напомнила мне мимоходом, что мусульманский рай окружен непроходимым частоколом из деревьев, из этих вот, из нубк. «А Наруз, его смерть лежит на Нессиме, как тяжкий груз, здесь поговаривают, что это он велел его убить – копты поговаривают. Это у него теперь своего рода фамильное проклятие. Мать его совсем больна, но возвращаться в дом отказывается наотрез. А он и рад. Стоит мне о ней заговорить, он тут же просто белеет от ярости. Скорее бы уж она умерла – это его слова! Вот так мы тут и живем – в тесноте, да не в обиде. Я читаю ночи напролет, угадай что? – она оставила после себя целую груду любовных писем! Любовные письма сэра Дэвида Маунтолива! Еще больше путаницы, еще больше темных углов! – Она опять подняла фонарь и заглянула мне в глаза: – И знаешь, моя несчастливость не от сплина, не от скуки жизни. Есть еще и чисто физическое желание завладеть миром, поглотить его – весь. Я последнее время стала баловаться наркотиками, транквилизаторы и все такое!»

И назад, в молчании, в большой скрипучий дом, полный тяжких пыльных запахов.

«Он говорит, в один прекрасный день мы сбежим. В Швейцарию, там у нас, по крайней мере, все еще есть деньги. Но когда же, когда? А теперь еще и эта война! Персуорден говорил, что у меня атрофировано чувство вины. Все дело в том, что у меня больше нет власти что бы то ни было решать, никакой. Такое чувство, словно ампутировали волю. Но все это когда-нибудь кончится, обязательно кончится. – Потом она вдруг схватила меня за руку порывисто, жадно: – Но, слава Богу, ты здесь. Даже просто выговориться – уже такое soulagement.[23] Мы тут иногда за целую неделю двух слов друг другу не скажем».

Мы снова сели на неуклюжие низкие диваны, при свечах. Она прикурила тонкую, с серебристым фильтром сигаретку и стала втягивать дым короткими, резкими затяжками, а монолог ее лился между тем в ночь, петлял, убегал во тьму, как река.

«Когда в Палестине все рухнуло: все наши склады, все явки, – евреи тут же решили, что во всем виноват Нессим, что он их предал и вообще у него английский посол – лучший друг. И мы оказались между двух огней: с одной стороны Мемлик и его свора, с другой – евреи. Евреи меня и за свою-то уже не считали. Как раз тогда мы виделись с Клеа; мне до зарезу была нужна информация, и все-таки довериться ей я не рискнула. Потом через границу перебрался Нессим, чтобы вывезти меня оттуда. Он, когда меня увидел, подумал, что я сошла с ума. Я была в полном отчаянии! И он решил, что это все из-за крушения наших с ним планов. Да, конечно, так оно и было; но была и другая причина, куда более глубокая. Пока мы с ним были заговорщиками, пока нас объединяла работа, объединяла опасность, я и в самом деле была от него без ума. Но вот так, под домашним арестом, быть приговоренной к тому, чтобы попусту тратить время в его компании, с ним вдвоем… Я знала, что просто-напросто умру со скуки. Все мои слезы, все истерики – так ведет себя женщина, которой против воли приходится надеть чадру. А, да ты не поймешь, ты северянин. Откуда тебе знать? Это вроде как любить мужчину: страстно, но всегда в одной и той же позе – и никак иначе. Видишь ли, когда Нессим ничего не делает, он и сам становится ничем; без цвета, без запаха – пустое место, одним словом. В нем ничего не остается, что могло бы женщину заинтриговать, увлечь. В каком-то смысле он чистой воды идеалист. Опасность, игры с судьбой – вот здесь он действительно великолепен. Он как хороший актер, он может зажечь, помочь тебе понять твою же собственную душу – вот как со мной. Но в качестве товарища по камере и по несчастью – такая скука, такая головная боль, что в голову, хочешь не хочешь, приходят даже самые банальные варианты, вроде самоубийства! Вот потому-то я время от времени и точу об него коготки. С отчаяния!»

«А Персуорден?»