Клеймо Дьявола

Весенний воздух взбодрил и опьянил Гиллеля. Впервые за последние дни его перестало обременять мучительное осознание его несчастья, он расслабился и чуть успокоился. Наблюдая, как на подступах к пещерке весело дурачится Эстель, изображая престарелую примадонну местного театрика, они с Сиррахом хохотали над ее пародией, а Рантье звонко лаял.

Потом Эстель, радуясь как ребенок, нашла на горном склоне под снежным настом маленький желтый шафран. Хамал опознал в нём crocus chrysanthus, и Невер с улыбкой вставил его в петлицу сюртука Риммона. Ещё один такой же цветок нашёл неподалеку Эммануэль. Он поднял глаза, ища Симону, но та, заметив его движение, резко отвернулась и начала спускаться по тропинке по склону. Хамал опустил глаза и вздохнул. На лице Невера, проводившего её глазами, обозначились скулы.

Цветок в поникшей руке Эммануэля скорбно склонил крохотную жёлтую головку.

…Не безумие — проклятие Тота.

Над золотыми медовыми сотами кружились нетопыри, распевая хором надтреснутым козлетоном арии из «Риголетто». Он сходил по ступеням с ума, и черными воротами заходил в Августу Тревирорум. Невыносимое иго индигового неба вдруг разорвал синагогальный гимн. Он стоял в темных лавровых зарослях, а звездные всполохи, виясь меандрами, отражались в зеркальной чешуе жутких набальзамированных саламандр… Он, яростно размахиваясь, бичевал человека, но удары багровыми рубцами горели на его плечах. Небо было перечеркнуто крестообразно и распадалось на четыре части. Он чувствовал беду и, наконец, все понял. Бог был распят и умер. Все было кончено. Бесповоротно. Обвив плащаницей, Его погребали. Пальцы Хамала тщетно искали перила, зеленый нефрит напольных плит был залит алой кровью, и память не сохранила каких-то самых важных, спасительных молитв.

…Он шел по карнизу. Внизу плотоядно скалилась волки, Квинтилий Вар возвращал легионы. Бог читал Талмуд стоя, и завороженно он, сходя с ума, смотрел, как мужественно и исступленно любили друг друга Цезарь и Апполон. Нафабренная челядь сновала с канделябрами, Эрна хохотала, как девка в лупанаре. Воздевая костлявые длани, блуждая впотьмах, истлевшие мумии египетских саркофагов что-то шептали о своих былых и уже никому не нужных страстях…

…На императорском ложе развалилась Лили, лопоча по-французски. Вверху, над балдахином, прикрывая причинное место хвостом кургузым, парил нетопырь Мормо — красногубый и толстопузый. Император, похожий на профессора Триандофилиди, приставляя к копчику пиявки, повествовал, конфузясь, рыжей Лили о своих интимных проблемах. Клубился черный дым, он задыхался в бессилии, и к утру бы умер, умер, умер…

Но день был Пасхальный, и Бог уже встал из гроба. И слова молитв вспомнились вдруг, его пальцы нашли перила, и кровь ушла, просочившись в щели напольных плит, и расцвела земля соцветьями мальвы и девясила…

Откуда-то издалека ему улыбнулась Эстэр. Как она похорошела в свои семнадцать!.. Как же он раньше-то не заметил?

…Хамал проснулся и долго в недоумении вспоминал нелепые детали своего сбивчивого и сумбурного сна. В это утро он почти решился пойти к Вальяно, точнее, дал себе слово, что непременно дойдёт до апартаментов профессора. Он уже неоднократно порывался поговорить с ним, особенно после разговора с Риммоном, но каждый раз находились обстоятельства, мешавшие ему.

Теперь он, торопливо одевшись, механически завязал галстук, взял, сам не зная зачем, трость, и почти бегом устремился к Храмовой лестнице. Вид у него был столь странный, что даже Мормо, столкнувшись с ним в портале, посторонился, а Сиррах, возвращавшийся с Рантье с утренней прогулки, не решился окликнуть его. Остановился он только перед дверью Вальяно и тут с изумлением услышал колокольный звон к заутрени. Неужели так рано?

Хамал глубоко вздохнул и решил было вернуться, но тут дверь тихо распахнулась.

На пороге стоял Рафаэль Вальяно, — в старой мантии с потертыми обшлагами на рукавах, с небрежно повязанным вокруг шеи сильно поношенным серым шарфом. Хамал оглядел полы своего дорогого чесучового сюртука, свои унизанные перстнями пальцы, изящную инкрустированную серебром трость, и почувствовал себя неловко.

— Гилберт. — Интонация Вальяно вовсе не была вопросительной. Гиллелю показалось, что профессор не только ждал его, но и прекрасно знает, зачем он пришёл. Пропустив его к себе, профессор указал на глубокое кресло, развернутое к камину, но сам садиться не стал, а опершись о каминную полку, на которой возвышалась небольшая деревянная фигура Христа, замер, глядя на Хамала бездонными аметистовыми глазами.

Гиллель забыл все заготовленные слова, смутился и растерялся. Все произошло как-то слишком быстро, он не находил в себе сил собраться с мыслями, что-то сказать, объяснить. Молчание затягивалось.