Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви

— На смеси берберского и английского, причем на том диалекте, что распространен в Батавии. Они обучались ремеслу в Роттердаме, у моего брата, но он не мог выносить их запаха, вернее, запаха иланг-иланга, которым от них так и несет, — их мать, оставшаяся на Молуккских островах, присылает им посылки.

— Вы купили эти стулья в Париже? — спросила Клеманс.

— Да, на Блошином рынке.

Когда Мостаганем повернулся и отошел от нас, Клеманс заявила, что этот человек намного нас опередил и сейчас уже находится в будущем, которое он нам, так сказать, «дает попробовать на вкус и на ощупь», то есть знакомит с колоритом и манерой говорить. Она обратила свой взор к потолку, с которого свисали светильники в форме клеток, заполненных разноцветными лампочками, размером не больше чем птички колибри. Она вздохнула:

— Будут ли писатели будущего писать любовные романы? И как будут печататься книги? Как они будут распространяться? А главный вопрос состоит в том, как будут в будущем размножаться люди? Захотят ли они и смогут ли грезить о прекрасных принцах и невинных пастушках? Будут ли подобные мечты созвучны тогдашнему образу жизни? Будут ли они с ним совместимы? Будут ли тогда еще существовать рычаги управления обществом и людьми и будут ли существовать волевые, сильные духом люди, способные держать бразды правления в своих руках?

— Вот видите, Шарль, — воскликнул я, — совершенно незачем заставлять Клеманс давать интервью, отвечать на вопросы журналистов, ведь она их боится и избегает. Стоило ей оказаться в телевизионной студии, как она тотчас же оттуда сбежала и теперь пребывает в отвратительнейшем настроении.

— Да не волнуйтесь вы так. Будем жить одной минутой, будем наслаждаться тем, что имеем сейчас, вот, к примеру, хоть этим кускусом, он превосходно приготовлен.

Шарль слегка задел мою тарелку ложечкой, которой он накладывал на мясо остро пахнувшую перцем приправу, и добавил:

— Что бы ни делала Клеманс, удача всегда сопутствует ей. Во всех газетах, где имеются рубрики, посвященные событиям в мире литературы, завтра будут напечатаны ее фотографии, вернее, уже сегодня утром.

— Я вовсе не хотела устраивать скандал, — протянула Клеманс.

— Никто в этом и не сомневается, дорогая, но каждый в глубине души полагает, что вы просто обязаны его устроить, и потому все только и ждут подходящего момента. Вы входите в узкий круг счастливчиков, которым все удается, от проявления высокомерия и спеси до неверного шага, ошибки. Я не говорю, что у таких людей с самого начала не было ничего, что бы их отличало от простых смертных. Вы талантливы. Вы сейчас — первая среди первых в этом жанре, в котором всякий считает себя способным преуспеть. Но что же происходит, когда эти всякие и каждые пытаются поработать в этом жанре? Они усыпляют нас на первой же странице, или же, если мы проявляем слишком большое упорство и продолжаем чтение, то, дойдя до второй главы, мы начинаем сердиться на самих себя за то, что видим себя на страницах книги такими, какие мы есть: жалкими типами, на десять минут уверовавшими в то, что счастье было бы возможно, если бы само понятие счастья не было бы так глупо. Но вы, Клеманс, как добиваетесь вы того, что, читая ваши книги, столь огромное число людей находит удовольствие в вере в возможность счастья? Это настоящее чудо! И это большая и редкая честь для представителя моей профессии, что я на протяжении своей карьеры один раз удостоился лицезреть настоящее чудо…

Я более не колебался и выдал Шарлю Гранду то, что уже давно беспокоило и щекотало мне нервы, то, что буквально вертелось у меня на языке:

— Это ужасно! Так вы ни во что не верите?

— Почему же? Верю, очень даже верю, в достоинства этого кускуса, например, дорогой Огюст. И не говорите мне, что сейчас вы можете поставить что-нибудь выше него!

— Любовь моя, — сказала Клеманс, — скажи и ты, что ты так думаешь.

Появление Мостаганема с еще одним стулом, инкрустированным слоновой костью, помешало мне стать клятвопреступником. В тот момент я был ни на что не способен, но у меня не было времени осыпать самого себя упреками и в результате испытать то небольшое удовольствие, которое я испытывал вследствие зловредности моего характера и склонности к самокопанию, которое помогало мне переносить все тяготы существования. Я услышал, что Мостаганем обращается ко мне:

— Я вижу, ты чем-то опечален, брат мой? Неужели тебе не нравится кускус? Или тебе не по вкусу, как размолота крупа? Но разве ты не ощущаешь в каждой ложечке, что ты подносишь ко рту, каждое зернышко? И в то же время разве не все зернышки одинаково хорошо проварены, нежны и мягки? Разве блюдо, поданное вам, не представляет собой восхитительное и возбуждающее единство всех составляющих его элементов? Разве они не превратились в единую субстанцию?

— О нет, конечно, оно приготовлено просто превосходно, божественно!

— Тогда я не понимаю, почему у тебя такой угнетенный, опечаленный вид. Если печаль твоя была вызвана дурной пищей, то я предпочел бы все бросить и удалиться на ту огромную свалку костей, что находится рядом.