Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви

— Разумеется. Как я понимаю, это будет искореженная, сдавленная машина, в бесформенной массе еще можно будет даже угадать очертания крыльев кузова.

Мы вновь принялись блуждать по пустынным улицам, но, правда, проявляя при этом чуть большую осторожность (или чуть меньшую беспечность, как вам угодно), но судьба… судьба всегда вмешивается в нашу жизнь. Я полагал, что колокола церкви никогда не звонят раньше установленного часа, и, однако, мы вдруг услышали в такую рань колокольный звон, он звучал на высокой ноте, и эхо его еще долго-долго висело в воздухе. Мы были в районе Маре, машину словно окутывала пелена предрассветной свежести, а за фасадами домов томились пустоты внутренних двориков, таились чьи-то воспоминания. Пахло мокрым гравием. Машины, словно свернувшись калачиком и упираясь носом друг другу в зад, мирно спали на тротуарах. В тишине как-то надломленно прозвучал голос Клеманс:

— Остановитесь, Шарль.

Мы оказались перед лавкой Пенни Честер. На двух витринах красовались белые кресты, намалеванные мелом, а на двери висела табличка, на которой было написано: «Сдается». Я чисто машинально ласково провел по затылку Клеманс, и она позволила мне приласкать ее. Мир и покой вновь возвращались к нам, но я счел благоразумным пока не ехать в Институт.

— Шарль, вы еще не падаете от усталости? — осведомился я.

— Да нет, спать мне как раз уже расхотелось. К тому же я вздремнул, когда Мостаганем развлекал вас своими разглагольствованиями, а вы и не заметили. Надеюсь, часа через два я войду в привычный ритм…

— В таком случае, — сказал я, — не сможете ли вы отвезти нас в Версаль, к моему приятелю? Он найдет и для вас комнату в пансионе, если пожелаете.

— Я вас отвезу и уеду, потому что чувствую, что вас нужно оставить одних.

Что еще он готов был сделать для нас?

Шарль добавил:

— Я перепоручаю вашим заботам, я доверяю вам обоим мою дорогую Маргарет Стилтон. Заставьте ради нее забить фонтаны в парке!

Мы прибыли в пансион «Лилии», когда уже светало. Откуда-то со стороны королевского замка наползало облако тумана, вернее, не облако, а полоса, словно перерезавшая аллею, с двух сторон обсаженную деревьями; оттуда же, из болота Короля-Солнце, до нас доносилось призывное кваканье лягушек, хор их звучал жалобно, словно в этих звуках выражались все горести и печали мира; но внезапно лягушки умолкли и воцарилась тишина.

Мы бы еще долго оставались в Версале, одному Богу известно сколько, если бы Клеманс не понадобилось посмотреть кое-что в словарях и биографических справочниках, оставшихся в Институте, ибо после первой же нашей прогулки по Версалю ее обуяло неистовое желание описать в романе жизнь незаконнорожденного ребенка одной судомойки с дворцовой кухни, прошедшей через так называемый Олений парк. [5]Она собиралась проследить судьбы потомков этого несчастного уродца со времен Людовика XV до эпохи Франсуа Миттерана; сам основоположник династии, едва не умерший при родах, имел врожденный дефект — искривленную ступню, — он передал его по наследству всем своим потомкам, на протяжении двух столетий все ниже и ниже спускавшимся по ступеням социальной лестницы.

— Я назову его Эспри Бьенеме. [6]В раннем детстве его отдали на воспитание на ферму в графстве Артуа, впоследствии он наплодил кучу детей, но все они стали лишь скотниками, как и их потомки. Сильная хромота из-за искривленной ступни избавляла их от службы в армии на протяжении столетий вплоть до Второй мировой войны. Это самая гнусная и отвратительная часть истории, Огюст, ведь люди тогда «устраивались» так, чтобы более или менее открыто избавлять общество от физических уродов и душевнобольных; но вот мы и добрались до последнего Бьенеме, до того, кто интересует меня более всего, до человека, живущего в наши дни, то есть в эпоху, когда людей, чем-то обделенных природой, не преследуют и даже, напротив, стремятся выявить их достоинства. О них говорят, их показывают по телевидению, их жалеют, им оказывают помощь, короче говоря, делают все возможное…

Говоря, Клеманс все более и более воодушевлялась и возбуждалась. Я, разумеется, ее слушал, но у меня было одно, всего лишь одно желание: поцеловать ее в губы. Она была рядом, она держала меня под руку, и я любил ее. У всех статуй, стоявших в аллеях парка, у всех этих богинь и нимф, посеревших и позеленевших от времени, лукаво улыбающихся или властно-суровых, у всех у них были глаза, как у Клеманс, которым необычайную глубину придавала эта голубизна, именуемая цветом берлинской лазури, голубизна, придававшая любому самому открытому и просветленному лицу выражение самой таинственной чувственности, самого загадочного сладострастия.