Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви

В Барбе под грохот поездов наземного метро, подобно огромным утюгам регулярно, с равными интервалами сглаживавшими все шумы и крики восточного базара, слова, слетавшие с уст Клеманс, мгновенно передавались от одного торговца к другому во все стороны, так что через мгновение о ее желаниях стало известно даже на соседних улочках. «Требуются епископские шелковые чулки!» И вот уже к нам, расталкивая локтями своих собратьев, протискивается продавец с целой кучей вожделенных фиолетовых чулок; он уверяет, что они достались ему от кардинала такого-то, потому что тот якобы подарил их его сестре. Торговец принялся растягивать чулки в длину, демонстрируя их прочность. «Нужна шляпка с завязками под подбородком!» И вот уже детишки натащили их отовсюду… Клеманс платила щедро, не торгуясь, правда, она крепко прижимала к себе сумочку, да и я за ней приглядывал, вернее, я приглядывал за теми, кто ее окружал. Но я поторапливал ее, потому что ощущал, как нас с ней обволакивает плотной пеленой туча взглядов, и эта туча похожа на тучу саранчи… В последний момент мы с ней оказались перед трудным выбором: перед нами стояли десять пар туфель с красивыми пряжками, тридцать седьмого размера, точь-в-точь таких, какие хотела иметь моя возлюбленная. Она взяла ту пару туфель, что, как нам показалось, «прожила свою жизнь либо в достатке, либо в забвении», без единой морщинки на союзках.

Вечером того дня, когда должен был быть подписан контракт, я работал с подъемом, потому что работа — это единственный способ выпутаться, выкрутиться из любого затруднительного положения. Я перечитал последние страницы, написанные Клеманс. В тексте кое-где не хватало точек и запятых, в двух-трех местах отсутствовало согласование в роде и числе и т. д. Но в общем и целом все было просто великолепно. Я бы не сказал, что действие развивалось слишком уж стремительно, но стиль был великолепен. Я буквально упивался им, я чувствовал себя в этом потоке столь же легко и свободно, как чувствуют себя мои ноги в мокасинах, которые я надеваю, не прибегая к помощи рожка. Мне было приятно в причудливых изгибах и поворотах жизни ее героев. Я даже испугался, что уже не смогу привыкнуть к другой манере письма, и в конце концов я уверовал в удачу, в везение, в счастливый случай, просто в счастье! На протяжении какого-то времени при чтении ее романов мой разум и мое сердце составляли некое единое целое. Мое нутро, по природе своей весьма суровое, превращалось в какую-то… школьную столовую, битком набитую юными простушками: я так и слышал, как они бросали «хэлло!» проходившим мимо особям мужского пола, как они перешептывались, как задыхались от сдерживаемого смеха, как шелестели подолы их юбок…

Склонившись над бумажником из крокодиловой кожи, из которого Рене, граф Робер, доставал одну за другой семейные фотографии, я почти затаил дыхание, как и Леони. Рубашка графа сушилась перед очагом, а он сам, прежде чем передать какую-нибудь фотографию в руки Леони, целовал эту фотографию, и уж потом взору трепещущей Леони, а также и моему взору представала то некая дама около фонтана или пруда, то некий прекрасный конь на лужайке перед замком, то целый сонм красавиц, сидевших на террасе какого-нибудь дворца, где на фронтоне были изображены нежно поддерживающие друг друга нимфы. Подобно Леони я входил в этот новый мир высшего света, сердце мое билось часто-часто, а иногда замирало, потому что мне открывалась совершенно неведомая жизнь, легкая и приятная, где чья-то заботливая рука ставила свежие цветы в севрские вазы желаний. Вместе с Леони я, как в вечном и бесконечном детстве, указывал пальчиком на кольцо, на роскошную машину, на конфетку, которые доставили бы мне удовольствие, если бы стали моими. Когда же Рене, граф Робер, спрашивал: «Какую (или какое) вы предпочитаете?» — то я вместе с Леони поневоле вынужден был отвечать и, разумеется, говорил: «Ту (или то), что лежит (или стоит, короче говоря, находится) рядом с другой (или другим), то есть вашей (или вашим)».

Я вновь ощущал то удовольствие, ту радость, которые я испытал, когда открыл для себя Клеманс. Стиль ее письма, представлявший странную смесь простодушной, наивной невинности и изощренного сластолюбия лакомки, захватывал, зачаровывал и увлекал медленно, постепенно, но очень упорно, подобно тому как морские волны, набегающие одна за другой, влекут пловца в открытое море, где великая стихия колышется, ворочается, шевелится, как уснувшее животное. Там, на этих бескрайних просторах, нас могла бы вскоре охватить апатия, мы могли бы расслабиться и потерять интерес ко всему на свете, но прежде чем это с нами могло случиться, на нашем пути оказывается судно, перевозящее диких животных. Оно направляется к Новому континенту, на его борту находятся хищники, предназначенные для цирков. Внезапно раздается оглушительно громкое рычание леопарда, и от этого мощного рыка разверзается небосвод. Вот тут-то и появляется Клеманс и, подобно опытному дрессировщику, ударом хлыста направляет нас на путь истинный.