Клеопатра

Старая женщина встала, отворила дверь, и в комнату вошла женщина в греческом платье. Это была Хармиона, все такая же прекрасная, как когда-то, только милое лицо ее было очень печально, хотя в опущенных глазах тлел огонь, готовый в любую минуту вспыхнуть.

Она пришла одна, и Атуа, не произнося ни звука, указала ей на меня и вышла.

– Старик, – обратилась ко мне Хармиона, – отведи меня к ученому Олимпию, я прислана царицей по делу.

Я встал, поднял голову и посмотрел на нее.

Она впилась в меня глазами и негромко вскрикнула.

– Нет, не может быть… – прошептала она и оглянулась по сторонам. – Не может быть, чтобы ты… – Она замолчала.

– Чтобы я был тем Гармахисом, которого когда-то любило твое неразумное сердце, о Хармиона? Да, тот, кого ты видишь, и есть Гармахис, прекраснейшая госпожа. Вот только тот Гармахис, которого ты любила, умер. Но остался Олимпий, ученый египтянин, и он ждет твоих слов!

– Замолчи! – сказала она. – О прошлом я скажу всего одно слово, а потом… Потом оставим его в покое. Плохо же ты, Гармахис, при всей своей учености и мудрости знаешь женское сердце, если мог подумать, будто оно меняется, если меняется внешность, и способно разлюбить. Если было бы так, то ни один человек не оказался бы в последнем месте перемен, могиле, любимым. Знай же, о мудрый целитель, что я из таких людей, кто, раз полюбив, любит всегда, до последнего дыхания, и, не снискав ответной любви, умирает в девственной чистоте.

Она замолчала, и я, не находя ответа, склонил перед ней голову. И все же, несмотря на то что я ничего не сказал, несмотря на то что, по правде говоря, неудержимая страсть этой женщины была причиной нашего краха и погубила меня, в душе я был благодарен Хармионе. Каждый мужчина в этом бесстыдном дворце добивался ее расположения, но она все эти долгие годы хранила безответную любовь к изгою, отвергнутому людьми, и когда этот несчастный, сломленный раб судьбы вернулся в столь неприглядном обличье, она и тогда не перестала любить его. Ибо может ли какой-нибудь мужчина не ценить этот редкостный и прекрасный дар, единственное сокровище, которое не купишь и не продашь за золото, – неподдельную женскую любовь?

– Я благодарна тебе за то, что ты не отвечаешь, – сказала она, – ибо яд тех горьких слов, которые ты бросил мне тогда, в те далекие дни там, в Тарсе, до сих пор жжет меня, и в моем израненном сердце уже не осталось места для стрел твоего презрения, отравленных долгими годами затворничества. Не будем больше вспоминать прошлое. Да будет так! Я вырываю из себя эту губительную страсть своего сердца, – она взглянула на меня и вытянула руки, как будто отталкивая от себя что-то невидимое. – Я вырываю ее… но забыть не смогу никогда! Вот и все, Гармахис, с прошлым покончено, больше моя любовь не побеспокоит тебя. Мне достаточно того, что мои глаза снова увидели тебя, прежде чем вечный сон навсегда сомкнет их. Ты помнишь, как я хотела принять смерть от руки любимого, но ты оставил мне жизнь, наказав пожинать горькие плоды моего преступления? Помнишь, как проклял меня, пообещав, что меня не оставят видения сотворенного мной зла и воспоминания о том, кого я погубила?

– Да, Хармиона, я хорошо это помню.

– О, поверь, я выпила чашу страданий до дна! Если бы ты мог заглянуть в мое сердце и увидеть следы тех мук, которые пережила я, пережила, продолжая улыбаться, ты бы понял, что справедливость свершилась и что я искупила свою вину.

– И все же, Хармиона, если верить рассказам, ты при дворе первая, самая могущественная и самая любимая среди всех царедворцев и тебя никто не может затмить. Разве Октавиан не признался как-то, что ведет войну не с Антонием и даже не с его любовницей Клеопатрой, а с Хармионой и Ирас?

– Да, это так, Гармахис, и представь, каково мне из-за той клятвы, которую я тебе дала, есть хлеб и служить той, которую я ненавижу всем сердцем! Той, которая украла тебя у меня, которая, разбудив мою ревность, сделала меня тем, кто я теперь есть, вынудила изменить нашему святому делу, покрыть бесславием тебя, обрекла на вечный позор меня, а Египет на погибель. Могут ли сокровища и богатства, льстивые речи принцев и вельмож сделать счастливой такую женщину, как я? Да я несчастнее любой нищей судомойки, судьба которой легче моей. О, как часто я по ночам выплакивала глаза, а потом наутро мне нужно было вставать, наряжаться и с улыбкой отправляться выполнять распоряжения Клеопатры и этого тупоголового солдафона Антония. Боги, сделайте так, чтобы я увидела, как они оба умрут! И она, и он! А тогда и я смогу умереть спокойно. Тебе пришлось тяжело, Гармахис, но ты хотя бы был свободен. Если бы ты знал, сколько раз я завидовала твоей уединенной жизни и покою в этой мрачной гробнице!

– Я вижу, Хармиона, что ты верна своим обетам, и это хорошо, ибо час возмездия уже близок.