Клеопатра

Но как объяснить его странное бегство после убийства Цезаря, в тот день, когда он не проронил ни слова и лежал, безразличный ко всему, словно новорожденный младенец? Тогда на несколько часов словно приоткрылась другая душа, которую раньше нельзя было разглядеть за первой: душа жалкого существа, скрывающегося под обличьем красавца-гладиатора, душа ребенка, побежденного прежде, чем он начал жить.

* * *

Как бы то ни было, именно по настоянию Антония было открыто (с согласия семьи Кальпурнии) завещание, которое Цезарь составил шесть месяцев назад, в тиши своего загородного имения, на хрупких вощеных табличках, пользуясь грифелем, как любой римский гражданин.

Антоний был уверен в своих правах, уверен, что унаследует после Цезаря и Город, и мир. Это он отдал распоряжение отыскать документ в храме Весты и торжественно доставить к нему домой. Он объявил, что чтение будет публичным, и пригласил прийти на оглашение завещания всех, кто пожелает.

Когда прочли первые таблички, все (в том числе и Антоний) потеряли дар речи: Цезарь завещал свое состояние племянникам и внучатым племянникам, в том числе некоему ничем не примечательному сироте восемнадцатилетнему Гаго Октавию — хилому юноше, которого он несколько недель назад послал к границам Иллирии с поручением подготовить базовый лагерь; исполнительный и ничего не подозревающий Октавий до сих пор находился там.

Ситуация была бы комичной, если бы в конце завещания император не заявил, что, воспользовавшись присутствием нотариуса, усыновил упомянутого Октавия[81]. И ни словечка об Антонии и его друзьях: в завещании они упоминались только как «наследники во второй степени»[82]. Зато каждому гражданину Рима Цезарь оставил по триста сестерциев и подарил народу свои сады.

Выходит, Цезарь перетасовал колоду отнюдь не в пользу Клеопатры. Разумеется, она прекрасно знала, что с точки зрения династических интересов ей нечего ждать от этого завещания: сколь бы могущественным и циничным ни был Цезарь, человек его ранга не мог признать своим незаконного ребенка, родившегося от иностранки, азиатки и к тому же царицы. Но ей и в голову не приходило, что он захочет усыновить эту темную лошадку, какого-то внучатого племянника…

Тем не менее приходилось считаться с фактами: теперь, помимо Цезариона, у него был еще один, законный сын. Октавиан, хотя его связывает с Цезарем отдаленное родство, объявлен его наследником, а поскольку воля умершего священна, отныне он всегда будет защищен аурой императора.

Но хватит ли этому дохляку дерзости, чтобы принять такое наследство? В ситуации, которая сложилась сейчас в Городе, объявить себя сыном покойного диктатора — значит со дня на день ждать собственной смерти. А как представить себе, что имя Цезаря будет носить это тощее, словно жердь, существо, о котором известно лишь то, что оно ненавидит войну и, независимо от времени года, страдает ужасными приступами кашля?..

Итак, в первые часы после оглашения завещания Рим терялся в догадках по поводу выбора покойного: почему он столь очевидным образом обошел Антония? Почему вытащил на свет из мрака неизвестности этого «Молокососа», как обозвал его Цицерон, вечно сморкающегося и кутающегося[83] мальчишку? Только потому, что император переспал с ним несколько лет назад, как уверяли злые языки? Или просто Цезарь решил, что страсть Антония к вину и девкам помешает ему, несмотря на выдающийся военный талант, держать в кулаке Рим и все огромные завоеванные территории? Но все-таки — почему Цезарь выбрал именно этого рахитичного прыщавого юнца? Разве три недели назад он сам не заявил, что не доверяет «хилякам с бледной кожей»?

Может, диктатор еще надеялся иметь ребенка от Кальпурнии — ведь в документе упоминались поименно несколько лиц, которых он хотел сделать воспитателями в случае, если жена, уже после его смерти, родит ему сына? А может, он думал в тот день, когда излагал свои последние желания, что всегда сможет их изменить? Или предполагаемая интимная близость с Молокососом позволила императору разглядеть в нем политического гения?

Разгадать эту тайну не было никакой возможности; помимо всего прочего, в завещании Цезаря не содержалось ни строчки о том, что станет после его смерти с Римом. Полное молчание. Иными словами, Цезарь простился с политикой так же, как прощался со своими любовницами: без объяснений. Будто сказал: после меня хоть потоп.

* * *

Итак, несколько фраз на вощеных табличках повергли Рим в хаос. Родственников дохляка Октавиана охватила паника; они тут же послали ему с нарочными известие о смерти его двоюродного дедушки и настойчиво советовали отказаться от наследства.

Клеопатра не утратила своего хладнокровия: она осталась в Риме. Потому что партия еще не закончилась. Пока ее позиции не пошатнулись. Но, как и накануне трагедии, как и в сам тот день, все могло в одночасье перемениться.

* * *