Клеопатра

Этого-то ловкого негодяя Антоний и отправил в Александрию, чтобы уговорить Клеопатру оставить царство и явиться к нему, Антонию. Он изучил планы Цезаря, понял их смысл и рассчитывает превратить Египет в базу для своей экспедиции против парфян, но не желает отправляться в поход, не разобравшись прежде во всех деталях поведения царицы в период войны с Брутом и Кассием: почему легионы, оставленные императором в Египте, перешли к врагу; при каких обстоятельствах египетские корабли с Кипра были посланы убийцам Цезаря; как в действительности обстоят дела с египетским флотом и с двумя неурожайными годами, которые, как уверяет Клеопатра, якобы разорили ее царство? И что произошло с ней самой, когда буря настигла ее перед битвой при Филиппах, — испугалась ли она легионов Кассия или правда бежала от урагана?

Антоний отнюдь не уверен в том, что Клеопатра сумеет найти приличествующие случаю, то есть умные, почтительные и одновременно уклончивые ответы. Но, так или иначе, он хочет встретиться с ней. Просто чтобы показать, кто здесь командует. И чтобы царица поняла: новый владыка мира — это он. И чтобы в будущем, независимо от того, голодный выдался год или нет, штиль ли на море или ураган, когда он потребует у нее денег, она — какова бы ни была требуемая сумма — не смела лавировать или тянуть время, а тотчас бы раскошелилась.

* * *

Легко представить, с каким чувством Клеопатра выслушала этот нагоняй из уст Деллия: с величайшей яростью. Однако по своему обыкновению она скрыла охвативший ее гнев за высокомерной улыбкой; и когда эмиссар закончил свою речь, ответила ему с такой изысканной любезностью, что Деллий понял: по части двуличия и умения маневрировать царица намного его превосходит.

Он тотчас смекнул, что, столкнувшись с этим политиком в юбке, Антоний не сможет долго придерживаться раз избранной им жесткой линии. Тогда отчасти из любви к запутанным ситуациям, отчасти же, чтобы заранее подготовиться к надвигающимся событиям и в любом случае от них не пострадать, Деллий переменил тон, заговорил очень мягко и стал уговаривать царицу принять предложение его патрона, изображая последнего в самом благоприятном свете.

Царица, наверное, про себя смеялась: чего стоит Антоний, она знала давно. Она помнила опасения, которые высказывал по его поводу Цезарь, но даже если бы подобных разговоров не было, завещание императора, в котором об Антонии не говорилось ни слова, уже в достаточной мере показывало, как следует оценивать этого человека. В довершение всего теперь, когда Антоний направил к ней эмиссара — стратегическая ошибка, которую Цезарь никогда бы не допустил, — стало совершенно очевидно, что он заинтересован в их встрече не меньше (а может, и больше), чем она.

Поэтому комплименты, советы и просьбы Деллия, вероятно, произвели на нее не больше впечатления, чем суровое начало его речи. Если бы Деллий, перед самым уходом, не влил в свои слова каплю яда, от которого царица, несмотря на знание жизни, не имела иммунитета: он упомянул, между прочим, как любят Антония женщины и как живо сам император помнит ее, Клеопатру, несмотря на прошедшие с момента их последней встречи годы.

Несколько оброненных вскользь фраз, а может, и того меньше — пять или шесть слов… Но для женщины еще молодой, мечтающей о власти, уже три года живущей в одиночестве и скрывающей в душе глубокую рану, связанную с насильственной смертью единственного возлюбленного, этого хватило, чтобы забыть о прошлом и сбросить с плеч его груз: она почувствовала непреодолимое желание соблазнить Антония.

ВОЖДЕЛЕННОЕ ТЕЛО (лето — осень 41 г. до н. э.)

Приготовления. Царица очень торопится, но не показывает этого. Прогуливаясь от дворца до верфей, она еле сдерживает свое лихорадочное нетерпение, жажду действовать; ее фантазии становятся все более конкретными, воображение все более изобретательным по мере того, как проходят недели. Она одержима одной идеей: ослепить римлянина. Дать ему увидеть то, чего он никогда не забудет.

Она начинает с заурядных вещей: в старой родовой сокровищнице выбирает драгоценную посуду, шелковые ткани, считает мешки, набитые монетами. Римлянин, она это знает, давно не платил жалованье своим солдатам. Деньги обрадуют его даже больше, чем золотая и серебряная утварь.

Потом переходит к самому трудному: продумывает мизансцену свидания, которое он имел наглость ей назначить — ей, никогда не подчинявшейся никому, кроме Цезаря (да и его, Цезаря, главенство она признала лишь потому, что сама этого захотела). Однако сейчас ей придется согласиться: Антоний упорно вызывает ее к себе и не отступится от своего решения; он желает, чтобы Египет явился к нему на поклон, и нет ни малейшего шанса на то, что он сам пожалует в Александрию.