Клеопатра

Смысл этого анекдота понятен: капризничала не Клеопатра, а Антоний; царица же, вместо того чтобы варить в отдаленных покоях дворца бог весть какой любовный напиток, муштровала своих слуг, приучая их исполнять все, даже самые вздорные желания ее возлюбленного. Чтобы удержать его в Александрии, она не нуждалась в приворотных зельях: для этого достаточно было потворствовать его прихотям.

Из сказанного вовсе не следует, что Клеопатра, в период своей второй связи, отбросила всякий политический расчет. Напротив, она собиралась сделать из Антония преемника Цезаря, гаранта политической независимости и территориальной целостности ее государства. И добиваясь от слуг, чтобы по первому требованию Антоний получал свое сочное филе кабана, царица не забывала говорить с ним самим — в постели или за столом — обо всех вещах, которые могли бы подогреть в нем желание стать завоевателем еще более блистательным, чем Александр, еще более гениальным, чем Цезарь: о том, сколько новых континентов откроется перед ним, как только он разобьет парфянский заслон, за пустынями и степями… А потом он станет владыкой не только чудес пространства, но и чудес времени; войдет в легенду — и она, конечно, вместе с ним, ибо они вместе осуществят (не правда ли?) эту мечту, один с помощью другого, один ради другого; они останутся в бесконечности веков, объединенные одним желанием — неслыханным, таким, которое невозможно воспроизвести, которое останется неподражаемым навсегда.

Навсегда, повторял Антоний и требовал еще вина, чтобы запить свой кусок мяса, — почему бы и нет, ведь, в конце концов, он уже идет по стопам Цезаря, целую зиму милуется с царицей, пока нет войны. Если они и вправду «неподражаемые», пусть начинается праздник, что же касается всего остального — да пропади оно пропадом!

И он придумывал новые и новые капризы. А она неизменно с ним соглашалась и выполняла их с той же тщательностью, какую прилагала ко всему, что делала. Более того: она предугадывала его желания, старалась придумывать еще не виданные удовольствия. И каждый раз, заметив на лице Антония выражение крайнего удивления — как в Тарсе, когда он застыл перед ней с разинутым ртом, он, будущий завоеватель мира, — она смеялась и поздравляла себя с выигранной партией.

Но с этим мужчиной каждое утро все приходилось начинать заново; и, что бы царица ни предпринимала, она не могла уловить в глазах своего возлюбленного отблеск той великой надежды, которой вдохновлялась сама.

* * *

Тем не менее она пробовала все, не отставала от него ни на шаг, была рядом, когда он тренировался в гимнасии, беседовал с людьми, когда вдруг решал устроить учение для своего маленького военного эскорта, поиграть в кости, поохотиться на уток в тростниковых зарослях Мареотийского озера, поудить там рыбу, когда пил до утра, когда инкогнито бродил по улицам Александрии, — сопровождала его повсюду. И даже когда на Антония нападала тоска — это внезапное отвращение ко всему, от которого его взгляд становился тусклым, как у умирающего, — она умела одним словом вернуть его к жизни.

Он не мог ей противиться, даже в такие мгновения, потому что она уже знала в общих чертах все его наклонности, например, любовь к переодеваниям (это была настоящая страсть, как некогда у Флейтиста, и он находил ей применение даже на войне) — свойство, которое у римлян встречается нечасто. Но он, Антоний, всегда смешивал жизнь и игру и в этом действительно походил на греков; можно было подумать, что в нем самом есть что-то женское, как во многих актерах.

Что ж, Клеопатра тоже станет актрисой, она сбрасывает тунику Исиды, надевает поношенное платье слуги и заключает пари с Антонием, что в таком виде, переодетая мужчиной, пройдет по улицам Александрии.

Какая царица до нее осмеливалась на подобное? Ни одна. Ну и что? Клеопатра же говорила, что она неподражаема…

Скоро ночь, пробил час, когда последние гуляки, сморенные усталостью, собираются, наконец, укладываться спать. Антоний тоже облачается в маскарадный костюм, парочка незаметно выскальзывает из дворца и отправляется в рейд по спящим улицам. Оба, как всегда, изрядно выпили, это точно. Они выбирают первую попавшуюся дверь, начинают барабанить в нее, зовут на помощь, выкрикивают ругательства. За переплетами окон появляются мужские и женские головы. Царицу и Антония принимают за тех, кем они и хотели казаться: за подвыпивших слуг. На них обрушивается град оскорблений — и дождь нечистот. Перепачканные с ног до головы, они делают непристойные жесты, кричат громче; тогда двери распахиваются, выскакивают какие-то люди с дубинами в руках, любовники убегают прочь по темным переулкам, продолжая вопить на ходу. Весь квартал просыпается, приключение слишком затянулось; шутники, запыхавшиеся, но умирающие от смеха, растворяются в ночи.