Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография

Пока Цезарь думает, как обеспечить оборону, во дворце занимается огонь нового заговора. Атмосфера, должно быть, постепенно накаляется, особенно между потомками Авлета. У Арсинои ведь тоже есть умный наставник-евнух, и он организует ее побег. Успех этого маневра означает, что либо Клеопатра была невнимательна (что вряд ли, учитывая обстоятельства), либо слишком сконцентрирована на брате и собственном выживании, либо умело обманута. Крайне маловероятно, что она недооценивает свою семнадцатилетнюю сестру. Арсиною сжигает честолюбие. Она явно не та девушка, рядом с которой можно позволить себе расслабиться [15]. И совершенно точно не доверяет своей сестре, хотя, вероятно, до момента помалкивает об этом [16]. Выбравшись из дворца, юная дева делается более разговорчивой. Она оказывается тем Птолемеем, который не попал под очарование иностранца, а именно такого правителя и хотят александрийцы. Они объявляют ее царицей – так что каждой из трех сестер довелось хоть сколько-то посидеть на троне – и в восторге объединяются вокруг нее. Арсиноя занимает свое место во главе армии Ахиллы. Запертая же во дворце Клеопатра в очередной раз убеждается, что гораздо мудрее довериться римлянину, чем члену собственной семейки. Хотя это, конечно, и не новость в 48 году до н. э.: «Добывайте друга, люди, недостаточно родных. Верьте: если слит душою с ними чуждый, то его мириады близких кровью не заменят одного», – напоминает нам Еврипид[47] [17].

В год, когда родилась Клеопатра, понтийский царь Митридат Великий предложил союз своему соседу, парфянскому царю[48]. Десятилетиями Митридат забрасывал оскорблениями и ультиматумами Рим, который, он понимал, постепенно подминает под себя весь мир. Эта беда постигнет «и нас», предупреждал он, «ведь им ни человеческие, ни божеские законы не запрещают ни предавать, ни истреблять союзников, друзей, людей, живущих вдали и вблизи, бессильных и могущественных, ни считать враждебным все, ими не порабощенное, а более всего – царства» [18]. Так не лучше ли объединиться? Он не желал идти по пути отца Клеопатры. Авлет – трусливый царь, «за деньги изо дня в день добивающийся отсрочки войны», – невесело усмехается Митридат, – он мог думать, что всех перехитрил, но просто отодвигал неизбежное. Римляне набивали свои карманы его деньгами, но не давали никаких гарантий. Они не знали уважения к царям. Они предавали даже друзей. Они готовы были уничтожить человечество или погибнуть в процессе. За последовавшие два десятка лет они действительно откалывали большие куски от империи Птолемеев, и Клеопатра наверняка внимательно следила за подобными новостями. Киренаика, Крит, Сирия и Кипр давно уплыли. Царство, которое она наследовала, было чуть больше того, что основал Птолемей I почти три века тому назад. Теперь Египет потерял владения, которыми «издалека себя ограждал»[49], и его со всех сторон окружали римские земли [19].

Митридат верно предположил, что Египет был обязан своей продолжающейся автономией не столько золоту Авлета, сколько ревностной борьбе в Риме. Парадокс заключался в том, что богатство страны не давало ее аннексировать – эту проблему впервые поднял в Риме Юлий Цезарь в год, когда Клеопатре исполнилось семь. Конфликт интересов удерживал дискуссию в рамках. Ни одна из фракций не желала, чтобы какая-либо другая завладела таким лакомым куском, идеальной платформой для нападения на республику. Для римлян родина Клеопатры оставалась вечной головной болью, ее, по словам современного историка, было «жалко разрушить, рискованно аннексировать и проблематично контролировать» [20].

С самого начала Авлет ввязался в какой-то унизительный танец с Римом, и это позорное пятно омрачало детские годы его дочери. По всему Средиземноморью правители рассчитывали на Рим в борьбе за свои династические притязания: он был приютом для царей в беде. Век назад Птолемей VI прибрел сюда, изгнанный, и поселился в бедном квартале. Вскоре после этого его младший брат, прадед Клеопатры, расчленивший своего сына, совершил похожее путешествие. Он демонстрировал шрамы, якобы нанесенные Птолемеем VI, и умолял сенат о милости. Римляне устало взирали на бесконечную процессию просителей, посрамленных и нет. Они принимали петиции, но редко выносили по ним решения. Как-то раз сенат дошел до того, что вообще запретил слушание жалоб правителей Востока. Не было нужды вести последовательную внешнюю политику [21]. Что же касается запутанного египетского вопроса, то кое-кто считал, что эта страна отлично подойдет под строительство там жилья для римской бедноты.