Клерамбо

Но у людей постарше, которые остались в тылу, не было оснований воздерживаться от логики. Она им были доверена, чтоб ею пользоваться – не для истины, но дли победы. В нынешних войнах, вовлекающих целые народы, мысль призывается на военную службу; она убивает не хуже пушек; убивает душу, убивает через моря, убивает через века: это тяжелая артиллерия, бьющая на дальние расстояния. Само собой разумеется, Клерамбо наводил свои орудия. Вопрос заключался для него уже не в том, чтобы видеть ясно, смотреть широко на вещи, охватывать горизонты, но в том, чтобы метить во врага. Он питался иллюзией, будто помогает сыну.

С бессознательной недобросовестностью, питаемой отцовским чувством, он лихорадочно выискивал во всем, что видел, слышал или читал, доводы, подкреплявшие его желание верить в святость дела. Все, могущее доказать, что только враг хотел войны, только враг был врагом мира, что вести войну против врага значит лишь хотеть мира. В доказательствах недостатка не было. Долго искать их никогда не приходится. Bo-время открывать и закрывать глаза, в этом все. – И однако Клерамбо не был вполне удовлетворен. Глухое беспокойство, в которое эти полуистины, эти истины с изнанкой лжи, повергали его совесть честного человека, выражалось в форме все более ожесточенного раздражения против врага. И параллельно (подобно двум ведрам колодца: когда одно поднимается, другое опускается) в нем нарастал патриотический восторг, топя в каком-то целительном опьянении последние укоры совести.

Теперь он чутко следил за мельчайшими газетными известиями, подкреплявшими его тезис; и хотя ему было известно, чего стоит правдивость этих листков, он никогда не подвергал ее сомнению, если их утверждения подкрепляли его алчную и беспокойную страсть. Он усвоил по отношению к врагу принцип, что "всегда верно самое худшее". Он был почти признателен Германии за то, что своими зверствами и повторными нарушениями права она давала ему солидное подтверждение мнения, которое, для большей надежности, было провозглашено им заранее.

Германия дала ему материала вдоволь. Кажется, никогда воюющее государство не стремилось с бСльшим усердием возбудить против себя всеобщее негодование. Эта апоплектическая нация, лопавшаяся от избытка силы, ринулась на противника в неистовстве гордости, гнева и страха. Спущенный с цепи человекозверь первым делом очертил вокруг себя зону методически осуществляемого ужаса. Все животные и религиозные инстинкты были разбужены по всем правилам науки людьми, державшими зверя на привязи, его официальными вождями, его главным штабом, его кадровыми профессорами, его полковыми пасторами. Война всегда была, всегда будет преступлением. Но Германия организовывала его, как она организовывает все, за что берется. Она возводила в систему убийство и пожар. Ко всему этому подливал кипящего масла лихорадочный мистицизм, составленный из Бисмарка, Ницше и Библии. Чтобы сокрушить мир и его возродить, были мобилизованы Сверхчеловек и Христос. – Возрождение началось с Бельгии. Пройдет тысяча лет, а о нем будут еще говорить. Объятый ужасом мир присутствовал при адском зрелище крушения старой, насчитывающей более двух тысячелетий, европейской цивилизации под варварскими, методически обдуманными ударами великой нации, являвшейся ее передовым отрядом, – Германии, богатой разумом, знаниями и могуществом, за две недели войны так низко павшей. Но чего не предвидели организаторы германского безумия, так это того, что, подобно холере, заносимой войсками, оно перекинется в другой лагерь и, однажды водворившись в неприятельских странах, не выберется оттуда, не заразив всей Европы, не сделав ее негодной для житья на целые века. Во всех безумствах, во всех зверствах этой жестокой войны Германия подавала пример. Ее крупное, более мясистое, лучше упитанное тело представляло более богатую добычу для эпидемии, и эпидемия разразилась с потрясающей силой. Но когда болезнь начала итти на убыль, она просочилась к другим в форме изнурительной затяжной лихорадки, которая мало-по-малу въелась до самых костей.

На сумасбродства германских мыслителей парижские и других мест говоруны тотчас же ответили столь же дикими утверждениями. Это были гомеровские герои. Но они не сражались. Однако кричали от этого не меньше. Оскорбляли не только противника, оскорбляли отцов, дедов, всех вообще предков; больше того: отрицали свое прошлое. Ничтожнейший академик остервенело трудился над опозорением великих людей, мирно спавших в могилах.