Клерамбо

– Вот как! Война!

Его не слушали. Клерамбо раскачивался в такт последним вибрациями своих замолкших слов. Розина пребывала в спокойном экстазе. Одна только мать, ум которой, неспособный ни на чем остановиться, как муха летал то в одну, то в другую сторону, ловя разбросанные крошки, услышала последнее слово и воскликнула:

– Максим, не говори, пожалуйста, глупостей!

Максим запротестовал, показывая напечатанное в газете объявление войны Австрией Сербии…

– Кому?

– Сербии.

– Вот как! – промолвила добрая женщина таким тоном, точно говорила: "Какое нам дело до того, что происходит на луне!.."

Но Максим настойчиво – doctus cum libro* – доказывал, что мало-по-малу это далекое потрясение зажжет пожар и у нас. Клерамбо, начинавший выходить из приятного оцепенения, спокойно улыбнулся и сказал, что ничего не случится:

– Блеф, каких столько было видно за последние тридцать лет: каждый год, весной или летом… Фанфароны, размахивающие саблями… Они не верят в войну; никто ее не хочет… Война невозможна: это доказано. Это единственное пугало, оставшееся для прочистки мозгов свободных демократий…

* Ученый с книгой. (Прим. перев.)

Он пустился развивать эту тему…

Ночь была ясная, мягкая, такая привычная. Кузнечики на полях. Светлячок в траве. Шум далекого поезда. Благоухала глициния. Тихо журчал фонтан. На безлунном небе вращалась световая полоса Эйфелевой башни.
Обе женщины вошли в дом. Уставши сидеть, Максим побежал в глубину сада со своей собакой. Через открытые окна слышно было, как Розина робко и волнуясь играет на рояле страницу из Шумана. Клерамбо, оставшись один, откинулся на спинку плетеного кресла и, счастливый жизнью, счастливый мыслью, что он человек, признательным сердцем вдыхал благость этой летней ночи.

Шесть дней спустя.

Клерамбо провел полдня в лесу. Он был точно легендарный монах. Лежа под дубом и слушая пение птички, он в блаженном довольстве способен был принять сто лет за один день. Лишь когда спустился вечер, решился он вернуться домой. В прихожей улыбающийся и немного бледный Максим подошел к нему со словами:

– А знаешь, папа, каша заваривается!

Он сообщил отцу новости: русская мобилизация, состояние войны в Германии. Клерамбо посмотрел на него, ничего не понимая. Мысли его были так далеко от этих мрачных безумств! Он попытался вступить в спор. Известия были верные. Сели за стол. Клерамбо почти ничего не ел.

Он подыскивал доводы для отрицания следствий этих двух преступлений: здравый смысл общественного мнения, мудрость правительства, повторные заверения социалистических партий, твердые слова Жореса. Максим не прерывал отца, его внимание было направлено в другую сторону: подобно своей собаке, он жадно прислушивался к трепетаниям ночи… Такая чистая, такая нежная ночь!.. Те, кто пережил последние июльские вечера 1914 года и еще более прекрасный вечер первого августа, хранят в своей памяти чудесное великолепие природы, с прелестной жалостной улыбкой, заключающей в свои любовные объятия гнусную людскую породу, готовую заняться самопожиранием.

Было около десяти часов. Клерамбо перестал говорить. Никто ему не отвечал. Все молчали, грустные, рассеянно погруженные или старающиеся погрузиться – женщины в рукоделие, Клерамбо в книгу, которую читали одни его глаза. Максим вышел на крыльцо и курил. Опершись на перила, он смотрел на уснувший сад и на волшебные письмена лунного света в тени аллеи.

Раздался телефонный звонок. Все вздрогнули. Кто-то спрашивал Клерамбо. Тяжелой походкой направился он к аппарату, рассеянный, в полузабытье. Сначала он не понял.

– Кто говорит?.. Ах, это вы, дорогой друг?

(Ему звонил товарищ по редакции одной парижской газеты.) Он все еще не понимал.

– Я не схватываю … Жорес… Ну, Жорес?.. Ах, боже мой!..

Движимый тайным страхом, Максим издали прислушивался к разговору; он мигом подскочил, чтобы подхватить из рук отца трубку, которую Клерамбо уронил с жестом отчаяния.

– Алло!.. Алло!.. Вы говорите? Жорес убит…