Клетка и жизнь

Хотя в те годы ни Ю. М., ни уж тем более мы не могли поехать за границу, Ю. М. настойчиво старался избавить нас от провинциальных комплексов. Он учил, что наука интернациональна, что нет русской или французской биологии, что мы не хуже их и что публикаций в русском Вестнике общества естествоиспытателей недостаточно для участия в соревновании исследователей, которое идет на глобальном уровне. Благодаря Ю. М. мы чувствовали себя частью мировой науки. В те глухие годы это было совсем не тривиально.

В отличие от многих, даже и неплохих лабораторий, мы печатали статьи в зарубежных журналах и иногда гордо замечали ссылки на наши статьи в работах западных коллег. Кстати, просто взять и послать статью в зарубежный журнал было нельзя: сперва она должна была пройти экспертную комиссию, а мы подписывались, что статья не содержит сведений, перечисленных в списке в приложении номер 8 к такому-то постановлению. При этом и само постановление, и список, к нему приложенный, никому из нас, не имевших допуск к секретности, были неведомы. Как оказалось, и членам этой самой экспертной комиссии они тоже были недоступны. Чистый Кафка!

Теперь, когда разные индексы Хирша и рейтинги журналов, куда приняли твою статью, определяют не только уважение коллег, но и твое материальное положение, смешно и грустно вспоминать, как проректор МГУ Тропин не подписал бумагу о повышении моей зарплаты, заявив, что Марголис слишком много печатается в западных журналах.

Несмотря на то, что мы читали, и, как я уже сказал, даже печатались в западных журналах, мы оставались довольно наивными. Когда мы с Леной Васильевой сделали работу по адгезии тромбоцитов, то долго думали, куда ее послать. Работавший тогда в Москве Боб Хоффман предложил послать в Cell. Журнал этот наш отдел информации не выписывал. Я спросил Боба, хороший ли это журнал. Он хитро ответил, что это популярный бостонский журнал и в день его выхода свежий номер можно заметить в руках у многих пассажиров метро в Кембридже. Статью эту действительно приняли в Cell. Но только приехав в Америку, я понял, что такое быть напечатанным в Cell и что за такую публикацию мои коллеги готовы дать руку на отсечение. Тогда же мы с Леной отбивались от счетов, которые редакция посылала на разного цвета бумажках, требуя оплаты публикации, и спорили, кто из нас первым готов сесть в Бостонскую долговую тюрьму, лишь бы съездить в Кембридж. Счета из Cell были на астрономические, по нашим понятиям, суммы. Но даже если бы количество долларов, которое требовала редакция, было и небольшим, дела это не меняло. Ни я, ни Лена никогда не держали в руках долларовой купюры, потому что иметь в СССР доллары было тяжким преступлением. Трудно сейчас в это поверить! Поэтому мне приходится каждый раз разъяснять молодым, как и мы любящим песни Юлия Кима, в чем был смысл действий кгбшников, когда перед обыском «они у нас на хате побывали, три доллара засунув под кровать».

Причастность к международной науке поддерживалась и тем, что Гельфанд был иностранным членом Национальной Академии наук и имел право на бесплатные публикации. Поскольку же его собственные математические работы все математики и так читали в русских журналах, то мы полностью выбирали его квоту своими публикациями.

Впрочем, в те годы современный снобизм был еще чужд науке («нужно напечататься в Nature, Science и Cell, остальное — неважно»), и свою самую знаменитую работу Ю. М. напечатал во вполне респектабельном, но не в самом престижном журнале Journal of Embryology and Experimental Morphology. Эта работа получила высокую оценку ведущих клеточных биологов, включая классика этой области Майкла Аберкромби, который специально приехал в Москву, чтобы с нами познакомиться. По количеству цитирования эта работа признана Международным институтом научной информации «классической» и положила начало целому направлению клеточной биологии.

7. Юрочка-талант

Моя бабушка говорила, что выражение «старый дурак» неправильно. Если человек дурак в старости, то он и в молодости был дураком. По-видимому, верно и обратное. И тогда, когда я только узнал сорокалетнего Юрия Марковича, и тогда, когда я навещал его, уже старого и больного, дома, он оставался очень умным человеком. Судя по автобиографии, таким он был и в детстве, и в юности. Неожиданно, лет 15 назад, я получил этому подтверждение.

Борис Аркадьевич Лапин с начала 1950-х годов работал в обезьяньем питомнике в Сухуми, сначала — секретарем парторганизации, а потом — директором. Он открыл один из обезьяньих вирусов и был известен среди вирусологов. И Юрий Маркович, и особенно Вита Ильинична Гельштейн часто упоминали его в разговорах.