Клеточник, или Охота на еврея

Алкоголь пощадил укромный, закутошный участок Куни-ного головного мозга. По счастью, именно тот, который отвечает за воспоминания и благоприобретенный опыт чтения корректур. И еще за нечто, применительно к Куне звучащее странно, даже абсурдно: литературный вкус. Этот пятачек сгнивающей изнутри, вечно грязной, склеротирующей Куниной башки послал сигнал: ВЕЩЬ!

Его давно не пронимало ничего, кроме бормотухи, зимнего злого ветра и подлого посягательства приблудных бродяг на его законную добычу. А тут…

В конце стояла подпись «С. Алешин». Фамилия казалась вроде знакомой. Не она ли несколько раз звучала из телевизора в зале ожидания автобусной станции с месяц назад, когда добрый дежурный мент разрешил им с Петькой Хромым разжиться милостынькой за половину с навара? Говорили чего-то про политику, про заговор, про силы реакции, которые хотели замочить президента. И вроде эта фамилия называлась… А может, и не эта? Какая разница!

Куня положил рукопись в свою походную сумку и так и ходил с ней несколько дней, чтобы не украли. Потом, по трезвому — день не задался! — перечитал снова. Проняло по второму разу еще круче, аж ломка не так мучала.

Но не таскать же всю жизнь с собой! Неудобно. И зима скоро.

Куня решил не жечь и не выкидывать. Решил приберечь.

Он выпросил в киоске лист коричневой оберточной бумаги, упаковал в него замызганный, в пятнах жира и въевшейся пыли переплет. Таким жестом Куня проявил заботу и уважение к этой удивительной находке.

Он знал город, как свои пять заскорузлых, распухших пальцев. Охранник круглогорской горбиблиотеки оказался человеком сердобольным, выслушал бомжа с сочувственной улыбкой и пообещал передать тетрадочку в издательство. Но отдал библиотекарше Наине, той девушке с маслинными глазами и черными локонами до плеч, что помогла Вадику Мариничеву в его изысканиях.

Наина готовилась стать учителем русского языка и литературы, заканчивала заочно пятый курс областного пединститута. Она забрала домой и прочла, продираясь сквозь бесчисленные правки и мерзкий почерк. В отличие от Куни у нее прекрасно работали все участки коры головного мозга, подкорка, подсознание. У нее вполне хватило вкуса, чутья и начитанности, чтобы сделать определенный вывод: это проза неопубликованная (да и быть такого не могло), не завершенный, но потрясающий роман, и фамилия автора подозрительно совпадает с известной. Не хватало части финала.

* * *

Президент отобедал и стоял у окна своего кремлевского кабинета, дожидаясь сигнала помощника. Ставший привычным, но не приедающийся вид краснокаменных башен, зубцов незыблемой стены, зимней Москва-реки с навечно плененным руслом виделись ему иллюстрацией мощи, символом стабильности и порядка в полностью подконтрольной ему державе.

Через десять минут он примет посла Италии и сразу отправится в аэропорт — визит в дружественный Узбекистан, к верному союзнику — увы, одному из немногих.

Позавчера ему принесли роман отца его так кстати умершего конкурента. Прошел год с тех пор, как Мудрик-Алешин скончался, не успев подмять под себя великую страну. Президент ничего не знал о нашедшейся рукописи, пока она не появилась в виде книги в небольшом провинциальном издательстве, а потом была мгновенно перекуплена и переиздана крупнейшим медиа-холдингом. Вчера утром ему принесли том, рассказали историю появления рукописа. Оказывается, правами заинтересовались десятки зарубежных издательств.

Он прочел не отрываясь. Сильно, достоверно, неоспоримо талантливо, хотя, очевидно, не хватает завершающего эпизода, может быть — нескольких страниц. По предположению Алексея Анисимовича Тополянского, с которым переговорили и который в деталях помнил то судьбоносное дело Фогеля, спившийся Алешин лишь вознамерился сжечь свой незаконченный роман, но в помутнении написал об этом сыну в предсмертном письме как о свершившемся факте. На самом же деле поставил подпись и убрал в какой-то схрон в стене, под досками пола или еще где. Хорошо прятал, если два поколения жильцов не обнаружили после него, и только стенобойное орудие вскрыло тайник.

«Рукописи не горят» — президент вспомнил нетленную булгаковскую фразу, — «Мастера и Маргариту» полюбил еще в юности. Применительно к этой истории фраза подходит почти буквально. Но лучше бы сгорела. Или не была бы найдена безвестным бродягой, не оценена скромной библиотекаршей. Даже в условиях свободы распространения слова и мысли, которую теперь неустанно декларировал президент в унисон Конституции, роман Алешина привнес дискомфорт в его мироощущение, вновь, как когда-то Солженицын и Шаламов, поколебал с юности обретенную веру в незыблемость и предопределенность исторической миссии его страны, державы. Нужно ли это широкой читательской аудитории, которая суть — избиратели? К тому же неприятно было сознавать, кто автор. Надо же, именно он, отец убийцы, заговорщика, предателя.