Клеточник, или Охота на еврея

Убийцу не нашли. Российские СМИ отреагировали короткими напоминаниями о покойном и его роли в недавних событиях. Несколько авторов, не сговариваясь, украсили свои заметки схожими метафорами: щупальца мертвого дракона утащили-таки под землю того, за кем он охотился при жизни.

Скандал не приобрел заметного масштаба.

Все, что могла сделать для Ефима Романовича Фогеля родная страна, она уже сделала.

Эпилог

Желтая кирпичная четырехэтажка постройки 1938 года костью в горле застряла у круглогорских девелоперов и местных властей. Сладкое денежное место, до центра пешком десять минут, а эта сгнившая изнутри, идущая трещинами по левой части фасада, обшарпанная хреновина с деревянными перекрытиями продолжала служить обителью четырем десяткам семей.

Нищий, но начитанный, кем-то еще и науськанный народ качал права, требовал взамен непомерного комфорта и размещения столь же близко к центру. В конце концов, договорились. Кто соблазнился большей площадью, кто сохранением района, а кого и крутые мальчики предупредили о грядущих пожарах и авариях.

День настал, была среда, стены порушили. Экскаватор с ковшом, бригаду и самосвалы ждали в понедельник. На четыре дня хозяевами кирпичных груд и останков брошенного бывшими жильцами скарба стали бомжи и мальчишки с окрестных улиц.

Старый бомж по прозвищу Куня чуть в стороне от суетившихся коллег лениво и даже, пожалуй, брезгливо шебаршил коротким металлическим стержнем, разгребая кучку строительного мусора вперемешку со ржавыми гвоздями, остатками веника и обломками какой-то допотопной шифоньерки.

Куня в тайне презирал приятелей, поскольку вел свою родословную чуть ли не от дворян Санкт-Петербурга, некогда был выпускником подготовительных курсов и год отучился заочно на факультете журналистики МГУ, писал заметки в не самые заметные газеты, много читал, сохранил остатки интеллекта и даже представления о хороших манерах. Он, конечно, давно и безнадежно спился, потерял все — квартиру, семью, первую и последнюю профессию корректора, деньги на сберкнижке и вообще какой-либо социальный статус. Но свое падение Куня оценивал по иному счету, гордо возводя его в ранг трагедии смятенной и непонятой души — в отличие от этих крысятников, у которых и души-то никогда не было, не говоря уж о совести, образовании, жизненной философии… Шваль, одним словом. Но приходится с ними якшаться. Без сообщества здесь пропадешь — убьют или сам сдохнешь на мусорной куче.

Куня ковырял обрезком арматуры, размышляя о высоком. Из-под ссохшейся пластины серой штукатурки, отброшенной в сторону, явилась мучительно трезвому с утра кладоискателю то ли большого формата книга, то ли толстая тетрадь в твердом картонном переплете. Куня с неохотой нагнулся и поднял находку, понимая, что не она, ох не она поможет вылечить изнывавший без вина организм.

Это был увесистый гросс-бух в линеечку, испещренный текстом от руки. Писали шариковой ручкой, мелким отвратительным почерком. Замаранные строки, вставки, исправление на исправлении — сверху, сбоку на полях, прямо поверх слова… В Куне взыграло давно уснувшее профессиональное достоинство — как классный корректор в прошлом, «потомственный дворянин» возмутился столь варварскому отношению к рукописи.

Он вознамерился было отшвырнуть эту пачкотню куда подальше, но что-то остановило. В глаза бросилась вполне различимая фраза «разрушительная сталинская паранойя». Куня попытался читать и постепенно понял: перед ним литературное произведение о первых послевоенных временах.

Названия не было. Он решил прихватить рукопись с собой и на досуге полистать, тем более, что денег на книги ассигновать не мог за неимением таковых, а досуг иногда выпадал — в перерывах между опохмелкой и поисками хлеба насущного.

Стояла теплая осень. Природа подавала последнюю милостыню бездомным. Его персональный шалаш в лесочке по соседству с городской свалкой гордо сторонился трех таких же убежищ, но коммунальных, где коротали еще светлые вечера с десяток синюшных и вонючих оборванцев.

Куня устроился на заветной ватной подушке, старой подруге давних скитаний, с боями убереженной от посягательств «коллег», и стал читать, прихлебывая из честно заработанной бутылки портвейна. Чем больше мутилось сознание, тем неосознанней пробирало ощущение чего-то страшного, сильного и значительного. Он приноровился к почерку, не обращал уже внимания на грубую редактуру. Два часа до темноты читал он, не в силах оторваться. Уснул обычным своим пьяным, но беспокойным сном. С утра, проводив взглядом соседей-корешей, ломанувшихся на свалки и помойки, продолжил чтение, и к полудню, голодный, неопохмелившийся и потрясенный, перевернул последнюю страницу. Повествование словно бы обрывалась, что-то еще должно было произойти в самом конце. Но чего нет, того нет.