Клевета

— На все воля Господня, Арман, — мягко поправил аббат. — Кроме того, я сомневаюсь, что его молодости и силы оказалось бы достаточно для того, чтобы преодолеть ранения, если бы не твои заботы и снадобья.

Брат Арман ответил, как и подобает:

— На все Божий промысел, отец настоятель, и мои снадобья могли подействовать только с благословения Господа нашего.

— Воистину так, — спокойно кивнул аббат. — И все-таки, я полагаю, у нашего гостя есть основания быть тебе признательным.

И он повернулся к большому серому каменному зданию аббатства, высокие стены которого, казалось, подпирают небо. Последние лучи заходящего зимнего солнца озарили изящные аркады на четырехугольной площади, по краям которой вознеслись четыре башни.

Зрелище это всегда поднимало настроение отца настоятеля, и он минуту любовался им, потом набросил на плечи плащ.

— Мне надо поговорить с братом Гаретом о паломниках, прибывающих из Кентербери. Он сомневается, что мы сможем всех их разместить подобающим образом.

Аббат улыбнулся улыбкой человека, отвыкшего от мирских забот.

— Брага Гарета всегда волнует, что среди паломников есть женщины. Ему все время кажется, что между гостевыми комнатами начнутся неуместные хождения, если, конечно, вовремя не проявить бдительность. Я постараюсь убедить его, что святой молитвы вполне хватит, чтобы уберечь дух нашей братии от искушения.

Аббат удалился, неторопливо постукивая посохом, и его плащ трепало на резком февральском ветру, усиливавшемся с закатом холодного ослепительного зимнего диска.

Брат Арман по-прежнему следил за работой огородника, опытным глазом отмечая каждую неловкость его движений, каждую остановку, которую тот делал, чтобы перевести дыхание. Прошло семь месяцев, как угольщик из аббатства приволок на себе бездыханное тело юноши, найденное им в лесу — тот был так близок к смерти, что выздоровление его казалось просто невозможным.

Опознать незнакомца не смог никто. Он был разут и раздет разбойниками, и из всей одежды на нем остались лишь рубашка да рейтузы. Впрочем, брату Арману сразу же бросились в глаза твердые мускулы, мозоли на руках, ярко выраженная округлость мышц на правой руке — все это выдавало в нем рыцаря, не расстававшегося с мечом. Его разорванная и окровавленная рубашка была сшита из тончайшего батиста, а манжеты и воротник отделаны изящным кружевом. Само собой напрашивался вывод, что неизвестный происходит из знатного рода и стал жертвой разбойничьего нападения.

Монахи не верили, что юноша выживет, но организм его проявил удивительное упорство. Лишь изредка, приходя в сознание, он с доверчивостью ребенка позволял себя кормить, умывать, со стоическим мужеством воина переносил мучения, которые причиняло ему изуродованное тело.

Стемнело. Зазвонил колокол, сзывая в часовню на вечерню всех обитателей аббатства: монахов, паломников и просто случайных путников, нашедших здесь приют. Вечерний холод вряд ли был полезен для человека, только что поднявшегося с больничной постели, и брат Арман окликнул своего подопечного.

Эдмунд де Бресс поднял голову на крик Армана и приветственно помахал рукой. Отставив мотыгу, он неохотно оторвался от того наслаждения, которое получал от физической работы: нехитрое это занятие наполняло его радостью жизни, позволяя вернуть ощущение целостности, упругости мышц, силу рук и крепость ног. Это было истинным счастьем для человека, еще недавно находившегося на краю смерти.

О покушении в лесу Эдмунд помнил смутно, в память врезалось лишь то, как, брошенный убийцами на съедение хищникам, он внезапно очнулся и пополз через лес. Не раз и не два ему хотелось лечь на мягкую землю, приникнуть головой к густой траве, забыться и тем самым положить конец этим мукам, но несгибаемая воля к жизни заставляла его ползти все дальше и дальше. Затем в памяти всплыли связки хвороста у порога полуразвалившейся лачуги, странный туман или дым, сквозь который на него внимательно глядели испуганные глаза какого-то бородатого человека с чумазым лицом. Дальше — ничего, только невыносимая боль и панический страх от мысли, что даже если он выживет, то навсегда останется калекой.

Он до сих пор не мог понять, почему именно этот страх всецело овладевал им в те моменты, когда он ненадолго приходил в сознание, почему даже боль отступала на второй план. Первая его мысль была о жене, жене, для которой, возможно, он теперь уже не будет полноценным, здоровым мужем; и он сжимал и разжимал пальцы, размахивал руками под одеялами и видел сочувствие и ободряющую поддержку в глазах монаха, склонившегося над ним.