Кляксы на лице

Мне хотелось утешить её, обнять и разрыдаться вместе с ней, словно я мог понять её скорбь. Уронить свою голову ей на колени, словно маленький ребёнок и заплакать. Вдруг я понял, что она тоже не хочет никого видеть вокруг, как и я сам. Внезапно я почувствовал, что это мой самый близкий человек на земле, с кем рядом можно просто усесться и без причины расплакаться, словно нет больше смысла в жизни. Не будет никто беспокоить вещами, которые тебя не интересуют, и никогда не интересовали до этого. Мне хотелось упасть ей на колени и разрыдаться по одной лишь важной причине, из-за одной только главной причине: Марка больше нет… Марка больше нет. Нет его чёрт побери…

…и не будет уже никогда. Какого чёрта подобное может произойти, чтобы кто-либо ушёл из жизни. Как тот, кто решает кому жить, а кому нет, вдруг понял, что Марк Захаров должен умереть? Не должно же быть так, не должно, разве нет? Как может хороший человек вдруг умереть из-за того, что он оступился об мяч? У меня в голове не укладывается такая мысль, чтобы хороший, отличный парень бежал по футбольному полю, а потом вдруг упал…и умер. Он умер! Он, чёрт возьми, умер!

В глазах у меня родилась слеза, но я попытался не придать этому значения.

Елена Петровна взглянула на меня, словно услышала мои мысли, и вместо того, чтобы опустить свой взгляд, как обычно, я его удержал на ней, но я не испытывал никакой наглости, а наоборот, будто должен был смотреть на неё в ответ. Она ждала этого, ответного взгляда человека, который на самом деле понимал её чувства, и я их на самом деле понимал. Я видел, как продолжали литься её слёзы, и вдруг заметил, как увлажнились мои глаза. Я заметил, как задёргалась моя челюсть, словно я сказать что-то хотел, но не мог, будто уже никогда не смогу. Слёзы потекли по моим щекам, такие горячие, будто огонь, превратившись в капли, потёк по щекам, желая добраться до моего рта, чтобы там прожечь мои губы. Я глотал слюни. Я их глотал как мог, но они умножались прямо у меня во рту, и я моргал, стараясь пустить по щекам очередную порцию слёз, которые стекались по стенам щёк и снова увлажняли губы. И наконец, лицо загорелось огнём, что уже не терпелось ни в какую, аж глаза, по началу заморгали, будто стараясь уразуметь происходящее, а уже потом зажались зажмурившись, не зная, как дальше быть. И я думал, что же это происходит-то со мной? Как же это? Что же это? А перед глазами в это время лишь лицо Марка, который говорит: всё отлично, дружище, зайду завтра к тебе, поиграем снова.

Я заплакал так сильно, что и вдохнуть не удавалось, будто всё моё нутро оказалось прямо в горле.

Но раскрыв глаза, увидел лицо Елены Петровной. Она встала и пошла в мою сторону. Моя мама прижимала ближе к себе, и мои глаза жгло, в груди разрывалось что-то. Так сильно там что-то разрывалось, что я пугался от мыслей, что оно разнесёт меня на куски, и меня больше не станет. Но я боялся не за себя, а за свою маму. Боялся, что она тоже, как Елена Петровна, будет сидеть и также плакать, не желая больше жить. А этого я хотел меньше всего.

Последнее, что помню, как мама Марка приблизилась ко мне, и моя мама отпустила моё плечо, Елена Петровна присела прямо возле меня и прижалась всем телом. Я растаял в ней, и дальше уже не помнил ничего. Всё остальное, как во сне: в тиши и подальше от чужих глаз.

Только мысли в голове не давали покоя, которые твердили, что это моя вина. Ещё кто-то в моих мыслях обрёл голос, и я услышал его: «Это ты виноват! Трус! Ты виноват. Перестань плакать. Из-за тебя он умер. Это всё ты, скотина. Ты виноват. Трус! Перестань плакать. Будь мужчиной. Будь взрослым и признай, что это ты виноват. Из-за тебя он умер. Перестань плакать».

Я закрывался ладонью, чтобы никто не видел слёзы, но я оказался каким-то образом на коленях Елены Петровной, и я ненавидел себя за это. Она плакала. Я ощущал слёзы на своих щеках, и думал о том, каким может быть вина одного человека. Как он может искупить свою вину, если он не хотел никому зла. Голос в голове продолжал безжалостно твердить:

«Перестань плакать. Это твоя вина».

Но я продолжал прогонять эти мысли. Моя мама говорила, что я проплакал весь тот день, и пришёл в себя лишь на следующее утро, но я в это не верил. Мне кажется, я пришёл в себя сразу. А как иначе, я ведь уже взрослый. Я каждое утро, вот уже полгода как, смотрелся в зеркало, когда умывался, и говорил себе, что я уже повзрослел. Конечно, я подумал о том, что плакать так много нельзя и перестал рыдать. А как иначе, ведь я уже взрослый. Но потом подошёл мой папа.