Клянусь, что исполню...

– Мы далеко не уйдем, – сказал Джим. – Ты уверена, что с тобой все будет в порядке?

– Конечно, – ответила Оливия.

Она дождалась, пока они уйдут, потом села на землю. Она был рада, что они пошли вместе с ней, но теперь она была рада, что осталась одна. Теперь она могла сделать то, чего ей так хотелось, – приникнуть к земле, чтобы оказаться как можно ближе к тому месту, где погибли ее родители, и попрощаться с ними как должно.

Она положила ладони на прохладную землю, закрыла глаза. Она думала о своих родителях. Она думала об Эмили Сегал – враче, жене, матери, яркой личности, об Артуре Сегале – филантропе, муже, отце, собирателе воспоминаний и красивых вещей. Они были такими занятыми людьми, жили полной, насыщенной жизнью, но всегда находили время друг для друга и для дочери. Они давали ей так много – любовь и утешение, дружбу и совет. Это жестоко, думала Оливия, им пришлось умереть такими молодыми, когда они еще так много могли сделать. Но здесь, на этом месте она вдруг поняла, что у них по крайней мере не было времени испугаться смерти и что ушли они из жизни вместе, как и жили.

Все трое остановились на ночь в деревенской гостинице, потому что не особенно спешили возвращаться в Лондон – им и так недолго оставалось быть вместе. Джим собирался поступить в Гарвардскую школу бизнеса, Оливия должна была уехать в Париж изучать французский язык в Сорбонне, а Энни ничего не оставалось, как зализывать раны в доме Олдричей в Сан-Франциско. С неожиданно острым чувством грядущей утраты они поняли, что это их последний шанс побыть втроем.

Они пообедали в ресторане, было много вина – даже Энни выпила целый бокал, – потом поднялись в номер Оливии, потому что он был самым большим. Оливия и Джим пили еще коньяк, к которому они не привыкли. Неожиданно они начали говорить, говорить открыто и честно о своих чувствах, о своих страхах. Они отчетливо понимали, что основа, на которой формировались их личности, рухнула, люди, которые были готовы ради любви к ним сделать все, что угодно, исчезли.

– Мы поссорились, – вдруг раздался голос Энни, сидевшей в углу.

Оливия вздрогнула от неожиданности:

– Кто?

– Мы с отцом.

Энни вскинула голову, в глазах ее блестели слезы. Оливия вдруг поняла, что говорили только она и Джим и только сейчас вступила молчавшая до этого Энни.

– Когда я видела отца в последний раз, мы жутко поссорились.

Джим, сидевший на кровати, и Оливия, устроившаяся на полу, молчали. Они оба чувствовали, что любое слово может спугнуть Энни.

– Все произошло из-за того вечера, – продолжала Энни. – Просто глупый спор. Он не хотел, чтобы я туда пошла, а я сказала, что мне уже восемнадцать и он не имеет права меня не пускать. Он уступил, и я была ужасно рада, что все кончилось, потому что до этого мы почти никогда не ссорились. Но потом он опять принялся за свое – что я должна надеть, да как туда добираться, да как и когда вернуться домой.

– Все отцы так себя ведут, – заметила Оливия, поставив рюмку с коньяком на ковер.

– Я знаю, – сказала Энни, – но раньше меня это не задевало. Просто в тот день со мной что-то случилось, я вышла из себя и никак не могла остановиться. Мы спорили и спорили. Даже когда он говорил вполне разумные вещи, я находила возражения.

– Я думаю, он понимал, что с тобой творится, – проговорил Джим.

– Нет, – покачала головой Энни. По щекам у нее покатились слезы. – Он ничего не мог понять. Я это видела по его лицу. У него был такой огорченный вид.

Я тогда решила, что нам обоим пойдет на пользу, если я раз в жизни постою за себя. Она умолкла.

– И тебе не представился случай с ним помириться, – наконец проговорила Оливия.

Энни кивнула:

– Мама вернулась от парикмахера. Она постаралась сгладить ситуацию, потому что думала, что все это – буря в стакане воды.

– Она была права, – сказал Джим.

– Но мы так и не помирились, – прошептала Энни. – У него было такое расстроенное лицо, а я ушла в свою комнату. Потом мама попросила его помочь ей собрать вещи в дорогу. Когда они уезжали, я была в ванной. Я могла бы выйти и поцеловать его на прощанье, но я этого не сделала. Мама заглянула в ванную, послала мне воздушный поцелуй и пожелала мне хорошенько повеселиться. И все.

Оливия взглянула на Джима, потом снова на Энни.

– И ты все это время грызешь себя.

– Да. – Энни взяла носовой платок, протянутый ей Джимом, и стала вытирать слезы. – Да, конечно.

– Тогда, Энни Олдрич, ты просто дурочка. Я уверена, что отец тебя простил. Он наверняка забыл обо всем этом еще до того, как они сели в вертолет. – Оливия немного помолчала. – Он ведь знал, что ты его любишь?

– Думаю, что да.

– Перестань, ты это отлично знаешь!

– Оливия права, – вставил Джим. – Твоему отцу совсем не понравилось бы, если бы он узнал, что ты изводишь себя из-за пустяковой ссоры, которые частенько случаются между родителями и детьми.

– Я знаю.

– Ты так говоришь, – с мягким упреком проговорила Оливия, – но твои глаза говорят совсем другое.

Энни сидела, глотая слезы.

– Наверное, это просто потому, что мне очень плохо.

– Нам всем плохо, – сказал Джим. – Я думаю, нам будет плохо еще довольно долго.