Клятва на стали

Я сел в тени полога и поправил куфию, как будто узорная тряпица могла уменьшить жар позднего дня, накатывавший извне. После месяца странствий по пустошам и пустыне можно было привыкнуть, но свет никогда не гас и не менялся, не считая закатов и рассветов. День ли, ночь – неумолимое пространство не нарушалось ни облаком, ни дымкой, ни крышей, ни бельевой веревкой. Бескрайняя чаша песка и камня под такой же чашей неба и зноя. Или стужи после захода солнца. Если не брать в расчет случайное русло высохшей речки, крытый камнем колодец или ползущего жука, здесь было не на что смотреть и еще меньше дел, помимо еды, питья, сна и выживания.

То есть до сих пор.

Сейчас мы разбили лагерь на склоне, переходившем в огромную долину, дальний край которой казался лишь лиловато-бурой полоской. Под нами, как пьяная, петляла караванная дорога, в итоге упиравшаяся в ложе долины. Начиная оттуда, она расщеплялась.

Одна тропа уходила на восток, в золотые ячменные поля и темно-зеленые виноградники, ныряя среди изобилия, пока не терялась в сливавшихся деталях. Вдалеке черточкой блескучего серебра виднелся серо-белый водный поток. Крапины в серебре подсказали мне, что я смотрю на лодки и барки, сновавшие по реке Куадд, а вовсе не по одному из многочисленных, судя по слухам, каналов, которые от нее отходили.

Речная долина пышно цвела, взрываясь почти забытыми красками после, казалось, столетия странствий по неприглядным бурым и грязно-серым проплешинам. Даже небесная синева выглядела более насыщенной, хотя я понимал, что дело было скорее во мне, чем в наваждениях райского уголка. Места, сулившего богатство ароматов, сырую почву и прохладную воду после долгого путешествия.

А также места, куда я не собирался идти.

Я переключился на другое ответвление дороги и проследил за ним до истинного пункта нашего назначения: стен Эль-Куаддиса.

В действительности Эль-Куаддис был не одним городом, а двумя: один над другим, разделенные географией и временем. Верхний город – Старый – находился на узком плато, словно свалившемся в долину с неба. Отвесные белые стены вырастали из ржавых скал, над которыми потрудились поколения камнерезов, высекавших замысловатые геометрические фигуры в честь многочисленных джанийских богов. За стенами в свете позднего дня сверкали башни и купола, покрытые металлом и стеклом, а кое-где, как мне сказывали, и самоцветами. Я подозревал, что с первыми лучами солнца зрелище бывало ошеломляющим.

У основания плато дела обстояли далеко не так блестяще. Даже с моего места мне было видно, что Нижний Город представлял собой разросшееся скопление зданий из беленого глинобитного кирпича, укрывшихся за прочной каменной стеной. Над ними висел туман из пыли и дыма, а пятнами красок проступало только белье, подсыхавшее на крышах. Однако движение через ворота было бойким; овцы и козы, пасшиеся снаружи, выглядели вполне упитанными, и я не ждал встречи с вопиющей нищетой. Я полагал, что в любом другом окружении Нижний Город казался бы обычным, а то и процветающим, но по соседству с драгоценностями принца, усыпавшими кровли города наверху? Возможно, конечно, что я хотел слишком многого.

Как бы ни раскидало Эль-Куаддис, он являлся не только одной из летних столиц Деспотии, но и главным центром религиозного паломничества. Даже с холма, где сделал последний привал наш караван, я различил шафрановые точки – пилигримов, одолевавших извилистую дорогу, которая вела из Нижнего Города в Старый; померещилось, будто я слышу даже позвякиванье семи оловянных колокольчиков на их посохах. Я содрогнулся от этой мысли.

Четыре недели в пути – и складывалось впечатление, что в каждом оазисе, в каждом караван-сарае, у каждого сучьего колодца, где мы останавливались, красовалась как минимум одна компания паломников с колокольчиками. И все они были счастливы – нет, горели желанием – растолковать, что бубенцы воплощали их прегрешения и будут постепенно заменены латунными в счет каждого паломничества. И разумеется, они ими звенели. Вволю.

Я только через две недели путешествия сообразил, что конец лета был сезоном паломничества в Джан и мы угодили в самый разгар. Я воздержался от умножения числа мучеников по ходу, но был к тому близок.

– О чем задумался? – спросила Птицеловка, устраиваясь рядом на коврике.

– О ритуальном жертвоприношении.

Она рассмеялась. В пути Птицеловка переоделась в местный наряд: длинную тунику, короткий жилет, головной плат и капюшонообразный бурнус – сплошь зеленые, кроме светло-пшеничного жилета; я оставался в рубашке и бриджах. В конце концов я обменял дублет и куртку-безрукавку на песочное верхнее платье и полосатую куфию – больше из уважения к их обязательности, чем ради моды. Правда, на Птицеловке все сидело отменно, а кушак был затянут ровно настолько, чтобы намекнуть на скрывавшиеся под туникой формы. Мешковатость остального только усиливала эффект.

Она указала на россыпь невысоких каменистых холмов, отделявших нас от города.

– Обдумываешь штурм?