Клятва на верность

— Теперь с них не спросишь, Владислав Геннадьевич, разве что на том свете ответ будут держать, — с горечью отозвался Чижевский, с усилием подталкивая Варяга поглубже в салон. Старичок забежал с левой стороны и, кряхтя, стал за плечи тянуть раненого на себя, чтобы дать возможность Чижевскому осторожно запихнуть обгоревшие, со свисающими клочьями кожи, окровавленные ноги в салон. — Из «Мухи» по нам впарили… Спасибо в том новеньком «лексусе» кузов был бронированный. И стекла пуленепробиваемые. А то бы мы сейчас с вами тут не беседовали… — Он скосил взгляд на старичка, который уже занял привычное место за рулем. — Уважаемый, давайте поживее! Тут недалеко есть госпиталь Главспецстроя. Туда давай!

Приходилось ему туго; кулаки Увара все чаще достигали цели, и Владиславу начинало казаться, что тело его скоро распухнет, как могло бы распухнуть лицо, попади тяжелый кулак его противника в скулу или в губы хоть раз.

Сконцентрировавшись, Владик сделал обманное движение левым плечом, шагнул вперед и, вложив в удар всю силу, попытался достать открытый подбородок. Это ему почти удалось: рука, защищенная рабочей рукавицей, почувствовала твердую преграду, но все же ощутимого вреда принести не могла.

Нет, не получилось и на этот раз. Но Увар вдруг отступил, опустив руки:

— Брек! На сегодня хватит бокса. — Он скинул рукавицы и несколько раз глубоко вздохнул, восстанавливая дыхание. — Ну ты меня утомил сегодня, парень! Могу сказать, что прогресс налицо. Тебе бы, шкет, в настоящий спортзал — вот тогда бы дело пошло. И так ты успехи показываешь, а на воле я б из тебя живо сделал мастера спорта. Но все равно, больше надо тренироваться. Резче действуй, понапористее! Пока ты в последний раз замах делал для удара, я б мог тебя пару раз отправить в нокаут, да пожалел. Сколько раз тебе говорить: ты должен сам превращаться в свой кулак, когда бьешь. Ты должен забыть обо всем остальном теле, — весь вес, всю силу, всю волю должен перелить в траекторию удара. Чаще всего один удар и важен. Один хороший удар и в боксе, и в драке решает все!

Под вздернутой верхней губой у Увара ярко сверкала латунная фикса. Из-за этой приподнятой губы казалось, что он постоянно улыбается. Валентина Уварова все в колонии звали просто Увар. Кличка пристала еще дома, в Донецке, где он стал мастером спорта по боксу и откуда в шестнадцать лет поехал в Москву на чемпионат СССР. Все бои чемпионата он выиграл достаточно легко, часть нокаутом, но главный бой, перевернувший его жизнь, случился уже вечером, после награждения золотой медалью. Отправились с друзьями погулять по столице, познакомились с девушками, зашли в ресторан, да выпили лишку, а там сцепились со столичной шпаной… В общем, как обычно: слово за слово, московские первыми начали, возникла драка, а потом у кого-то из нападавших случилось сотрясение мозга, у кого-то разрыв брюшины… Вот так все одновременно и произошло: и чемпионская медаль, и тюремный срок. Тренер надеялся на условный приговор, но у ресторанных забияк нашлись высокие покровители, так что свои два года колонии Увар получил. Сейчас при росте метр семьдесят восемь он весил восемьдесят три килограмма. Его крепкое мускулистое тело, взгляд исподлобья, постоянно вздернутая в усмешке губа, а главное, слава чемпиона по боксу создавали вокруг него ореол страха и почтения. Из-за своей мрачной и всепоглощающей страсти к боксу и восточным единоборствам Увар держался особняком в колонии, просто досиживал срок, чтобы через полгода выйти и принять участие уже во взрослых чемпионатах. Каждую свободную минуту он посвящал тренировкам, куда привлекал только тех, в ком опытным взглядом выделял такого же, как и сам, непокорного бойца.

Сразу же после того, как в эту пензенскую ИТК прибыл Владислав Смуров, Увар его заметил и не то чтобы взял под свое покровительство, а просто предложил тренироваться вместе. Но уже одно это существенным образом повлияло на положение Смурова в колонии и на отношение к нему других малолетних зэков.

А произошло это уже в первый день. Дело было так.

Старшина Петренко после помывки новеньких выдал Смурову узел с постельным бельем и одеялом и лично препроводил его в барак, где ему надлежало прожить несколько лет. Петренко шел рядом с новичком, размахивая огромными ручищами, и добродушно, почти отечески, басил: