Клязьма и Укатанагон

– Первое – насчет нацболов, их лозунгов и программ. Это, конечно, была их полная глупость, эти лозунги и да, да, не только лозунги, практика, да, но эта глупость от отчаяния, от торопливости, от необходимости что-то противопоставить. А что они могут противопоставить? Учти общую запуганность и запутанность. Что им, молодым людям, противопоставить своей слабости и своему унижению? И это, Тань, преодолено на сегодняшний день, понимаешь? Понимаешь, какая это большая победа? Сейчас уже совершенно другие слова и лозунги, другая степень агрессии и другое отношение к насилию – это очень важно. Тебе, может, это не сказали – но уже все по-другому! Да пока еще неприемлемая степень, но уже совершенно другая. Фээсбэшники специально напрягают, чтобы получить в качестве протеста побольше всякого материала и держать на крючке. Это насчет меня, я тебе говорил, что они так учат. Когда человек протестует, он много чего всякого сообщает, чтобы доказать, что он не верблюд. Они должны были тебе сообщить, что и Денис, и я – мы члены международного евроазиатского славянского союза, а не НБП. Это другая организация, и люди там руководят совсем другие, и не о чем тебе беспокоиться. Я защищаю ту молодежь, потому что понимаю их. И еще: ты видела, как обстоят дела в Нечерноземной зоне, и это есть тяжелейшее положение с русской нацией, которую надо вытягивать из болота, которая сама сейчас – болото. Про отчаянное положение молодежи в провинции. Мы с тобой, Таня, как неравнодушные и как состоятельные люди, должны видеть это ясным взглядом, и помогать, и говорить про это честным словом. Если ты в Судогде назвала ситуацию распадом, то в Смоленской, Брянской, Тверской – исконные русские земли – там просто погибель. А почему так? Почему это стало возможно? Спроси любую сволочь в любой администрации: что ты больше всего в жизни любишь, сволочь? Она перекрестит свою жирную красную харю, что больше всего на свете любит Россию и все русское. Такая вот смертельная любовь.

– Паша, – сказала она спокойно, – ты ничем этого распада не остановишь. Мы проиграли огромный исторический процесс, прошли за семьдесят лет через отрицательный отбор, пошли против природы, против свободного развития, против человеческого происхождения. Думали выиграть, не просто так пошли, нет, хотели всех сделать, обойти на повороте – но проиграли. И апелляцию подавать некуда, только разве Богу… и такая новая уловка набирает сторонников, мы стали народом уловок, нацией синхронисток…

– В каком смысле «синхронисток»?

– Не обращал внимания, что в простом честном плавании кролем, брассом и так далее у нашей страны ни фига не получается, а в синхронном мы лучше всех?

– Согласен, все наше – это женское, и все, что женское, – это наше.

– Да, но дело не только в этом. Имитация, синхронность в имитации! Это мы, понимаешь? – вот что наше. В воде все время нужно что-то изображать: улыбочка, равновесие, легкость, когда тебе тяжело, а ноги молотят из последних сил, чтоб держаться по пояс, ты типа на суше, идешь и людям улыбаешься. Наш спорт. Надежда у нас только на обновление популяции, а кто будет руководить – все одно. Для судеб народа главное – это забрать у чиновников народные богатства, разбросать их как-нибудь по народу и пожить так пару поколений.

– Они разбрасывают по своим.

– Другого не дано. Сегодняшние уселись лет на тридцать, то есть на всю нашу жизнь, и можно грести против течения, но это ничего не даст. Сам принимай решение, но моя карьера рухнет, если ты будешь продолжать.

– Не преувеличивай, Тат, продвигают таких, на которых в папочке есть материал, такие, считают, вернее и безопаснее. Школа безопасности.

– Вот-вот, я об этом и говорю. Буду я как пакетик на ниточке: подцепил – и в мусорное ведерко.

Они оба расхохотались.

– Не хочется, чтоб мой пакетик кто-то отправил в мусорное ведерко…

– Вот и решай. И еще один момент, Паш… Давно хотела сказать… глупость, но как-то угнетает меня иногда, что не сказала… о моей жизни в Москве, которая была еще до наших отношений. Судя по тому, что ты меня никогда об этом не спрашивал, у тебя там какая-то своя картинка… у меня тогда были мужчины, руководители фирм, где я работала… Трое… Потом, после нашей второй ночи – никого никогда не было…