Клич

Иван Дымов угнал пролетку от трактира на Сухаревке и теперь, поставив ее на углу возле аптеки, сидел на облучке, поглядывая по сторонам и нервно поеживаясь.

Добровольский с Кобышевым исчезли в подъезде большого пятиэтажного дома, в подвальном помещении которого вот уже две недели как была временно оборудована типография (какая уж там типография — один рассыпающийся на части старенький ручной станок!).

Сумасшедшая идея приобрести оборудование и шрифты принадлежала Добровольскому: Тимофей слыл человеком предприимчивым и даже сорвиголовой; чтение запрещенных цензурой книг и брошюр очень скоро ему наскучило, неудачей закончилась и попытка взбунтовать мужиков одной из подмосковных деревень — его слушали хоть и со вниманием, но туманные речи облаченного в косоворотку городского человека так и не дошли до темного сознания жителей села Блудова, что на Пекше; однажды вечером они явились вязать его, и незадачливый пропагатор едва унес ноги через выходящее на огороды окно.

"Забитый народ наш не созрел для просвещения, — убежденно говорил Тимофей, — и я вполне с теми, кто призывает начинать прямо с бунта. Нам нужна типография, чтобы возбуждать листками недовольные правительством умы. Люди должны проникнуться ненавистью к тем, кто находится на вершине власти".

Добровольский был ровесником Дымова, они оба учились на медицинском отделении Московского университета, но привычка к самостоятельности (решительно разойдясь с отцом во взглядах, Тимофей рано покинул родительский дом) как-то естественно выдвинула его на руководящую роль в кружке. Мягкий и болезненно застенчивый Иван сразу же совершенно подпал под его влияние — они были неразлучны, так что окружающие в шутку называли их одной фамилией: Добродымов. "Добродымов сказал, Добродымов подумал…" Иван не обижался за прозвище и даже гордился им, стараясь во всем подражать Тимофею; Тимофей же в свою очередь гордился тем, что обрел в лице Дымова верного товарища; он относился с уважением к завидной эрудиции сокурсника и всячески подчеркивал это, оставляя за ним безусловное первенство в вопросах теории (в практических делах он не терпел никакого соперничества).

Идея Добровольского пришлась Дымову по душе, хотя кое в чем он с ним не согласился: Тимофей полагал, что в деле их не должно быть места интеллигентской щепетильности ("Недостающие факты можно выдумать", — говорил он; Иван возражал: "Правда и только правда. Нельзя начинать святое дело со лжи"). Наедине они часто спорили, в присутствии посторонних были единодушны. В конце концов решили так: главное — начать, дальнейшее покажет, кто из них прав. Это было соломоново решение, втайне Добровольский надеялся, что со временем ему удастся переубедить Дымова: уж очень привлекательной была мысль о возможности близкого государственного переворота. Разгоряченное воображение Тимофея рисовало картины одна другой соблазнительнее.

На первых порах решено было посвятить в задуманное лишь самый узкий круг лиц. После долгих обсуждений и споров выбор пал на Аскольда Кобышева: он был давнишним и активным членом их кружка. К тому же как-то случайно Кобышев проговорился, что близко знавал Ишутина и лишь по счастливому стечению обстоятельств уцелел после повальных арестов: этого оказалось вполне достаточно, чтобы Тимофей проникся к нему особым доверием.

Сразу же была оговорена и возможность провала; к этому их обязывала печальная судьба Долгушина, угодившего на каторгу. Если типография будет раскрыта, предполагалось, что уцелевшие или все вместе (последнее было маловероятно) в тот же день покинут Москву и выедут на юг, чтобы, перебравшись через границу, примкнуть к русским волонтерам, сражающимся в Герцеговине. Помочь им в этом обещал Степан Орестович Бибиков, человек молчаливый и загадочный, несколько раз посещавший их кружок и отличавшийся основательными познаниями в экономике и самостоятельностью взглядов. Его как-то привел с собой Дымов, познакомившись с ним на одном из невинных студенческих собраний. Не вдруг и не сразу они почувствовали к нему симпатию, да судя по всему и сам Бибиков не спешил открыться перед незнакомыми молодыми людьми. Однако же, когда речь зашла о балканских делах и выяснилось, что кое-кто из членов кружка с сочувствием относится к освободительной борьбе сербов, болгар и черногорцев и видит в этом их движении часть общей борьбы против всякой тирании (в ту пору о событиях на Балканах говорили всюду и не скрывали своих взглядов), Бибиков намекнул о связях с людьми, которые, в отличие от Аксакова, видят в происходящем нечто большее, о чем не пишут в официальной печати, но что можно прочесть в газетах, запрещенных царской цензурою. Словом, Бибиков оказался именно тем человеком, которого они искали. Но далее посвящать его в свои замыслы и тем более вводить в круг единоверцев они не стали (на этом с присущей ему убежденностью настоял Тимофей).