Кликун-Камень

— Я знал, что меня найдут — и теперь вот повестка: воевать пойду… Царя защищать.

Его окружили участливо.

Давыдов внимательно разглядел повестку и произнес:

— Большевику и на войне дело найдется, — и тут же обратился к Малышеву: — Бросай-ка, Иван Михайлович свой магазин и переходи работать в кассу, вон вокруг тебя вся молодежь крутится. Кричим, что надо использовать каждую легальную организацию, так надо использовать. Пора уже превратить больничную кассу в место явок, собраний большевиков, для агитационной работы.

На другой же день Малышев ушел из магазина Агафурова и поступил в больничную кассу секретарем.

Наташа, узнав об этом, просияла, хоть и избегала смотреть на него.

— Сердишься, что с занятий тебя выпроводил? Напрасно. Теперь мы с тобой вместе работать будем, а может и в литературный кружок тебя примем. Давай-ка пересмотрим книгу записей о помощи увечным и больным. Теперь мы будем решительно вмешиваться в конфликты между администрацией и членами профсоюза. Поняла?

Словно подтверждая его слова, в комнату вошел рабочий. Изможденное лицо, одна рука болталась, как плеть. Он сразу заговорил, глядя на Малышева.

— Вот значит как, еще в прошлом годе руку мне в прокатке отдавило. Ребята говорили, дескать, раз на работе случилось. Помощь обещали. А управление отказало. Будто я это по собственной вине. А где уж по собственной-то… — в печальных глазах его были боль и гнев.

— Они все увечья неосторожностью объясняют. Садись, товарищ, рассказывай все.

От слова «товарищ» рабочий покраснел, взглянул на Ивана, на кассиршу, сел, успокоенный и смягченный.

— Вессонов моя фамилия… Степан.

— Вот так, товарищ Вессонов, завод искалечит и выбросит человека за ненадобностью и защищать его некому: профсоюзы сведены на нет. Больничная касса почти не помогала: все решали в ней сами хозяева. Огородик то имеется?

— Как не имеется! Я вот с рукой-то никуда не годен. Все лежит на бабе, — рабочий выругался, оглянулся на Наташу и добавил: — Ребятишки мал мала меньше. Баба то почернела вся, как головешка.

Малышев попросил его написать заявление о помощи.

— Не могу. Рука перышко не держит. Уж ты, Иван Михайлович, сам, или вот барышня пусть напишет.

— В профсоюзе не состоишь?

— Как не состою!.. Толк-то какой! — с горькой усмешкой отозвался прокатчик.

Пока Наташа писала заявление, Малышев вполголоса говорил:

— Получает человек восемнадцать рублей в месяц, работает по тридцать часов, по-человечески его никто не назовет, штрафами пугают. О технике безопасности никто не думает! А все потому, что мы не протестуем по-настоящему!

— Так ведь как протестовать-то?

— Бакинские рабочие нашли, как… Да и по всей России прокатились забастовки. Тебе почему живется трудно? И всем почему трудно? В мае у нас, на Урале, тридцать тысяч рабочих бастовало. Тридцать тысяч! А тебя в этой общей пролетарской борьбе не было.

— Куда уж мне! — отмахнулся Вессонов. — Рука навек сознание помутила. — Он выругался снова.

— Рука борьбе не помеха. На нашем Верх-Исетском заводе самые передовые рабочие.

— С рукой все… — прокатчик с ненавистью оглядел свою повисшую руку.

— Впервые наши рабочие требовали и условия труда улучшить, и расценки пересмотреть. Мастеров, которые особо зверствовали, требовали снять. И митинг провели.

— Слыхал, баба рассказывала. И гудок чуть не целый день шумел, слышал. Хворал я… — оправдывался прокатчик.

Когда он ушел, Малышев неожиданно спросил Наташу:

— Ты Евангелие читала?

Девушка впилась в него глазами, подозревая насмешку. Но лицо его было серьезно, даже печально. И она кивнула.

— Воскресенье ты как проводишь?

— Ну, с утра — к обедне. А после — дома…

— Приходи сюда в воскресенье. Мы вместе почитаем Евангелие…

Наташа жила в Верх-Исетском поселке. Отец ее — ремесленник, часовщик. Семья — религиозна. В церковь ходили все вместе. Иван понимал, что девушке трудно вырваться.

Однако она согласилась:

— Я скажу, что пойду в другую церковь с подружкой.

— А разве врать господь разрешает? Ведь даже помыслы тайные известны ему, даже волосы на твоей голове сочтены господом, — осмотрев внимательно Наташины косы, вздохнул: — Ох, и трудно было господу твои волосы сосчитать…

Нет, он не смеялся. От него исходила добрая сила. Сколько ни смотрела на него девушка, ни в глазах его, чуть зеленоватых и всегда веселых, ни на полных губах не было и тени усмешки.

— Хорошо, я спрошусь у мамы… Я и сама врать не люблю…

Малышев не спал ночь, изучал Евангелие.

«Неужели я не смогу сломить веру этой девочки? — думал он. — Надо показать всю ложь церкви, все зло»

XVI

Наташа прибежала в воскресенье в кассу, как только затрезвонили к обедне церкви Верх-Исетска.

Торжественно развернув книгу, Иван Михайлович уселся за стол рядом с девушкой.

— Читай сама, мне ты не поверишь.

Наташа перекрестилась, поймав его улыбку, недоверчиво сжалась.

— Ну что ж, начинай… Постарайся вдуматься в то, что читаешь. Нам нужно все понять, чтобы никакой тайны не осталось, тогда нам ни бог ни черт не страшны! Ведь люди боятся только того, чего не знают.