Кликун-Камень

Ели нахлобучили белые шапки, опустили отяжелевшие под снегом лапы, стояли завороженные. На фоне снегов видно, как из первой кошевы вывалился человек, прыгнул на лету во вторую, через какое-то время — в третью. Уши от шапки болтались, пальто распахнуто.

«Что они за игру затеяли?» — Наташа подалась вперед, ждала.

Снова из кошевы выскочил человек в распахнутом пальто.

«Да ведь это Ванюша!» — Наташе стало вдруг жарко. Скинув тулуп, она вытянула шею, чтобы не пропустить ни одного движения того, кто прыгал впереди из кошевы в кошеву.

«Это ведь он меня разыскивает», — догадалась Наташа. Радость залила ее. Хотелось закричать: «Я здесь!» или выпрыгнуть из кошевы и бежать навстречу и кричать: «Я с тобой, милый!»

Лес был так хорош, что хотелось ехать в самую его нескончаемую ледяную глубину. Вдвоем.

«Вот сейчас Ванюша запрыгнет в мою кошеву, скажет: «Где ты здесь у меня?» Завернет в свой тулуп, и мы помчимся в блестящую сугробную сосновую ночь!»

Иван вскочил в ее кошеву, как она хотела. Закутал ее в тулуп, как она хотела, и сказал, как хотела она:

— Ну-ка, где ты у меня?

От него несло морозом, свежестью.

И он сказал еще:

— Ты знаешь, мы сейчас обо всем договорились окончательно: конференцию проводим пятнадцатого января семнадцатого года! Семнадцатый! Что-то он нам принесет! Ах, Натаха, очень важная то будет конференция! Наконец создадим мы областной партийный комитет.

Наташа покорно вздохнула.

Скрипели полозья. Звенели бубенчики. Лес сверкал и манил, манил.

…До конференции всего сутки. Двадцать четыре часа. В сотый раз Малышев с товарищами пересмотрели вопросы повестки. Он чувствовал особый прилив сил и был уверен, что с ними ничего дурного не случится. Им не хотелось расставаться. Возбужденно размахивал руками Лепа и говорил:

— А мы тебя, Иван, домой проводим. Может, еще что не предусмотрели, надо обдумать.

Вот он всегда так, хороший Лепа: всегда нужно ему тысячу раз все пересмотреть, предупредить события. Иван подумал: «А это черта отменная. Мне обязательно надо ее усвоить…»

Катя Кочкина шла рядом с Мокеевым и чему-то тихонько смеялась.

Ливадных обернулся к Ивану:

— Хороша у тебя квартира… Флигелек в глубине двора. Удобно…

— Тс-с…

«Да, легче из моей квартиры уходить».

Наташа встретила их с бледной улыбкой, молча указала вокруг. Квартира была перевернута, вспорот матрац, пучками валялось мочало. Книг на окне не было.

— Шарили? А ты вперед не пускай их… стань у дверей и помелом, — рассмеялся Иван.

Из-за ширмы, отделяющей кухонку, вышли двое полицейских.

— Ах, вот в чем дело! — воскликнул Малышев.

Его спокойствие привело Наташу в себя. Она спешно начала собирать вещи Ивана — смену белья, полотенце, носки — в вещевой мешок. Он ловил ее взгляд, чтобы узнать, спасен ли шрифт. Она поняла, бросилась к квашне, которая закисала на плите, помешала мутовкой, выразительно глядя на мужа. Ему стало весело.

«Успела, спрятала шрифт в тесто… Умница…» Вслух он сказал спокойно:

— Бритву не укладывай. Бритву отберут: как бы Малышев себе глотку не перерезал.

— Не разговаривать! — прикрикнул один из жандармов.

Иван добавил, улыбаясь:

— Положи Евангелие… — и жандармы успокоились.

Наташа тоже чуть заметно улыбнулась: знали бы эти ищейки, какое это Евангелие: вперемежку с главами Евангелия в книгу вплетены страницы из Ленина.

— До свидания, «незаконная».

Товарищи топтались на месте. Мрачковский Сергей все подвигался к выходу. Но около двери стал полицейский, широко расставя ноги.

В длинном зимнем пальто — на карауле воротника и на шапке не растаял еще снег — Иван казался Наташе таким худым и бледным, что она всхлипнула. Он строго посмотрел на нее.

Семерых большевиков вели к тюрьме. Завывал ветер, мел поземкой, сшибал с ног. Мощные вихри завертелись вокруг арестованных.

Малышеву казалось, что и снежная ночь, и свист метели, и жандармы — все это бред, некстати, не вовремя этот арест.

Упала Катя Кочкина. Малышев помог ей подняться. Через протяжный гулкий голос метели едва слышались его слова:

— Потерпи, Катя… скоро уж, скоро. Похоже, нас предали. — И опять всплыли в памяти давно слышанные слова, и он сказал: — Тюрьма — это временное препятствие для революционеров!.. «Дядя Миша! Мудрый дядя Миша! Как многим я обязан тебе».

Лепа хмуро бросил:

— Вот тебе и «хороша квартира, Иван!»

— Да уж!

Поземка рыскала, вертела снега, била по коленям. Ветер запутывал юбки в ногах женщин, пронизывал до костей.

Сквозь метель едва различались огни в окнах домов.

Оторваться сейчас от работы! Тяжелее этого, кажется, ничего не было в мире.

Вот она — тюрьма, каменный двухэтажный корпус.

Здесь арестованных разделили.

Женщин увели в небольшое деревянное здание рядом, обнесенное высокой стеной.

В одиночке горела керосиновая лампа, пахло сыростью и мочалом. Новая рогожа лежала на топчане вместо матраца. Запах мочала опять напомнил Фоминку, детей, белоголовую Симу Кочеву, Дашутку-сироту: «Выросли, наверное, дети. Интересно, какими они стали?»

Скоро запах мочала смешался с обычным тюремным запахом грязи.