Кликун-Камень

— Я тебе купила не обноски, как арестанту, а новенькое! Вырос, и над губой уж пух загустел.

— Спасибо, мама.

Отец ушел вперед.

Из огорода, где в стороне стояла баня, Иван с удовольствием оглядел берег реки, золотые маковки церквей, дома, бежавшие вниз по угорью.

Чтобы войти в дверь бани, ему пришлось согнуться. Парной и жаркий воздух захватил дыхание.

Отец голый бегал по бане и бранился:

— Баню истопили, а воды горячей нет! Как бабы каменку-то не расплавили! Вот я им…

Иван еле сдержал смех: догадливая Маша, да не очень: что теперь ответит отцу?

Когда вернулись в дом, Маши не было.

— Где же она?

Мать отозвалась:

— Ушла учебники какие-то искать.

…Маша ждала брата в рядках малины. С улыбкой поглядывая на него, спросила:

— Ну, и чему ты научился, рассказывай.

— Многому, Маша, — серьезно ответил Иван. — Я понял знаешь что? Нужно не транжирить время ни минутки… Нужно учиться. Учить других.

Видимо, Маша ждала не такого ответа. Она разочарованно протянула:

— Детей? Это я знаю.

— Не только детей. Предстоит борьба, Маша. Либо мы, либо буржуи. Лучше — мы. Только нам нужно много знать. Вот я о чем. Читала ты Ленина?

— Нет. — Маша прислушалась к пению птиц в кустах и повторила: — Нет… Но очень хочу.

— А я читал. Я дам тебе. Я достану. Пойдем. Уже ночь. Счастливый день короток… — А сам все медлил. Хотелось узнать, как жила Маша. Какое-то горе было у нее.

Неожиданный дождь загнал их в дом.

— Вот так тебе, — смеялась Маша над братом. — Не любопытничай.

Первые дни Маша робела перед братишкой и все с большим удивлением следила за ним. Еще все спали в доме, а он уже тихо выходил из чуланчика в огород и там, сидя на низенькой скамье, читал, делал какие-то выписки. Холодная заря поднималась и текла.

Искупавшись, Иван помогал матери по дому. И что бы он ни делал, видимо, одна какая-то мысль поглощала его внимание.

— Тебе — шестнадцать или шестьдесят? — спросила как-то Маша, застав его в огороде.

— Мне — шесть. Я ничего не знаю. — Иван с досадой захлопнул книгу.

— Тебе сто шесть. И я сведу тебя к друзьям.

Вечером она вела его по знакомому пустырю, через репейники и крапиву, к Камню-Кликуну.

Все так же спали ягнята на узкой влажной тропе, те же запахи стояли над пустырем. Иван посмеивался:

— Опять весь репей на юбку соберешь.

— Ах, как ты тогда драпал! — воскликнула со смехом Маша.

— Я тогда не знал, что в Кликуне твои друзья сидят. И мне было на два года меньше.

— Помолчим.

Река чешуйчато поблескивала и плескалась рядом. Какие-то розово-сизые птицы пролетали без крика. Воздух холодел, подползала влажная пахучая темнота. Маша внезапно остановилась, обернулась к брату. В темноте белело ее лицо да светлые цветочки темной кофты.

Неожиданно сестра обняла его. В молчании постояли они, взволнованные мыслью: кончилось детство.

Навстречу горланил Кликун. Они обошли его с долины, где было безветренно, темно.

Маша тихонько свистнула, ей ответили таким же свистом.

У самого Камня в темноте сидели на траве люди. Один сказал:

— Вот и Малышевы. Иван да Марья, — и добродушно рассмеялся: — Место мы выбрали хорошее. Кликун всех отпугивает. Можно говорить не таясь. Мария Михайловна сказала, что ее брат только что приехал из Перми, видел все, что там происходило, своими глазами.

— Интересно послушать…

— Может, расскажешь, паренек?

Иван на минуту растерялся. Но, не выдав себя, начал спокойно, неторопливо, тщательно подбирая слова:

— Много я не понимал тогда… Только в тюрьму случайно попал, так вот там мне человек хороший растолковал… В эти годы рабочий класс проснулся, товарищи, — собственный голос показался ему чужим. И последние слова — выспренними, чужими. Он смолк на минуту.

Плескалась вода. Трава чудесно пахла. Было тихо, влажно. Сгущалась темнота. Иван рассказывал о бесчинствах казаков и охранки, о закрытии Мотовилихи, о безработице и голоде рабочих. Он и не подозревал, что столько воспринял из того, что видел и слышал тогда. Порой голос срывался. Иван конфузился: голос все еще не установился, подводил его.

— Еще в октябре рабочие Мотовилихи были вооружены, организованы в боевые дружины. Но оружия было мало…

— Для нас сейчас самое главное — это борьба с меньшевиками, — произнес из темноты голос, густой и прерывистый, как у человека, долго терпевшего зло. — Они кричат всюду, что революция кончилась навсегда. Неграмотным все мозги запорошили, стараются внушить, что партия изжила себя…

— Тоже мне, идеологи!..

— Да мы их на обе лопатки!

Иван тихо продолжал:

— Рано или поздно придется за оружие браться. Всем. Это мне тот человек в тюрьме говорил…

Когда Иван кончил, кто-то одобрительно произнес в наступившей тишине:

— Ну вот, у нас на одного большевика больше!

…Теперь часто Иван пропадал из дома, возвращался поздно. Отец до прихода сына не ложился в постель, но не спрашивал, куда тот уходит каждый вечер. Раз только хмуро и озабоченно сказал:

— Смотри, Ваньша. Время смутное. Один в одну сторону тянет, другой — в другую… своего от чужого не отличишь.

Иван взял его руку. Шершавая, жилистая, она тяжело лежала у него в ладони.

— Я отличу. Завтра в Фоминку в школу еду…

Михаил Васильевич был печален и горд.