Кликун-Камень

— Ты, Петро, на митингах чаще выступай, может, шепелявость рассосется, — посоветовал Михаил Похалуев, чтобы переменить неприятный разговор.

— Шепелявость у меня от страха перед женой, — отшучивался Ермаков. — Не женитесь, ребята. Ревнуют бабы, окаянные. Задержишься с вами… а жена — ревнует! Иди доказывай, что не у милашки был… — голос его негромкий, со смешинкой.

— А ты ее в литературный кружок вербуй, — подсказал Кобяков. Все замолчали. — Что вы на меня уставились? — со смехом спросил он еще. — Верно говорю: завербовать всех женщин в литературный кружок — веселее будет!

Ермаков отозвался:

— Ну да, моя жена вам такие рифмы выдаст, что хоть святых выноси!

О жене Ермаков всегда говорил с улыбкой, как говорят о ребенке.

Ермаков — член Екатеринбургского комитета, один из участников в боевых дружинах в пятом году.

Каждый раз при виде его Малышев вспоминал Киприяна. Везет ему на Ермаковых: два революционера Ермаковы — его друзья. Был бы здесь Киприян!

— И вовсе ваша жена не такая, Петр Захарович, — вступилась кассирша. — Я ее знаю. Она — тихая.

— Все вы тихие, — добродушно ворчал Ермаков.

Малышев подошел к столу Наташи и сказал ласково:

— Устала? Уже поздно, шла бы домой…

— Я провожу вас, Наташа, — вызвался Кобяков.

— Я бы посидела еще… Мне интересно, когда вы говорите, Иван Михайлович, — ее глаза, большие, серые, не отрывались от Малышева.

— Скажи, ты где училась? Где раньше работала?

— Училась в прогимназии… У нас большая семья. Я — девятая… с пятнадцати лет работала, вышивке учила…

— Вышивке? — заинтересовался Иван.

Наташа красива. Прямой тонкий нос, твердая складка губ говорили о внутренней силе. Дуги бровей стояли высоко, отчего взгляд казался удивленным. «А что я, собственно, знаю о ней? Верещит под боком пичуга, а мы и внимания на нее не обращаем».

— Потом кассиром-продавцом в акционерном обществе «Зингер», — продолжала Наташа с гордостью, — а теперь уже кассиром и помощником секретаря.

— Сколько же тебе лет?

— О, мне уже много. Семнадцать.

— Да, это много… — с шутливым страхом согласился он. И уже строго сказал: — Ну, вот что, Наташа, иди, девочка, домой, небось мама тебя с лучиной разыскивает.

Наташа нехотя поднялась, с обидой поглядела на него.

— Бог вас накажет за это… Я ведь тоже на заводе работаю и должна просвещаться! — вырвалось у нее с задором.

Следом за девушкой вышел Кобяков.

Давыдов озабоченно произнес:

— Видим девчонку каждый день, а не можем потолковать с нею всерьез. У нее к каждому слову — бог. Господин управляющий, смотри-ка, захотел иметь в кассе «своего человека»! Ты, Иван, позанимался бы с девочкой отдельно для качала, а то уведут ее в сторону.

Иван кивнул, соглашаясь, но почему-то вспыхнул весь и долго не мог оправиться от охватившего его волнения. Товарищи понимающе переглянулись.

— Что на свете делается, Михайлович, знаешь ли?

— Вы слышали? Мобилизованные рабочие Лысьвы потребовали у хозяев завода выдачи денег. А те вызвали полицию. Несколько человек убито, — начал Иван, одолевая непонятное ему самому смущение.

— Как же так?

— За что?

— Ну как за что? Берут тебя в армию, а ты не требуй своей зарплаты. Просили рабочие деньги за две недели вперед для своих семей. По ним стрелять начали из окон. Рабочие вооружились кольями, камнями, охотничьи ружья в ход пошли, ну, и осадили заводоуправление. Свыше ста человек предали военно-окружному суду. Пять человек повесили. Девять — к бессрочной каторге приговорили, тридцать пять — от шести до двадцати лет, многих в ссылку… пожизненно.

В кассу пришел Анатолий Парамонов, секретарь больничной кассы, которого посылали в село Ольховка, Шадринского уезда, начал рассказывать:

— Ох, что там было, в Ольховке… мобилизованные разнесли волостное правление, избили писаря и старшину, кричат, негодуют: «В страду на войну гоните! А земли не даете! Бей, ребята, по окнам!» Все окна выхлестали. «Опять, — говорят, — царь обманывает В русско-японскую войну обманул! Не пойдем кровь проливать за толстопузых, пока земли не дадут».

Пышная небольшая бородка красиво обрамляла лицо Парамонова, округляла его. Внешне спокойный, он весь был напряжен. Глаза его пытливо вглядывались в товарищей, словно от каждого он ждал необычных слов и поступков.

Пока Парамонов был в отъезде, администрация завода предложила правлению кассы снять его с работы секретаря, с тем чтобы в двадцать четыре часа он сдал дела.

Похалуев защищал его, но управляющий заводом упрямо и зло мотая головой, твердил одно:

— Гнать! Вы знаете, кого мы пригрели в кассе?! Ваш Парамонов, оказывается, перед войной организовал в Каслях забастовку! А вы не удосужились его проверить! Гнать! Гнать!

Вот об этом именно сейчас, сидя в углу комнаты, Похалуев шепотом и сообщал Парамонову. Иван, наблюдая за ними, сказал:

— А вы знаете, дорогие, что и в моем богомольном Верхотурье тоже произошло вооруженное столкновение мобилизованных с полицией! Уж если такие углы, как Верхотурье, начинают задумываться, то конец царизма виден! Смотрите — в Надеждинске, Каслях, Шадринске! Наши оттуда приезжают, интересные вещи рассказывают.

Парамонов угрюмо сказал: