Клинком и сердцем. Книга 2. Том 2

Лучано едва удержался от удивлённой улыбки. Бастардо и лютня? Нет, благородных синьоров и синьорин, конечно, учат и пению, и игре – в Итлии, во всяком случае. И всё же… секиры этим рукам пристали несравненно больше!

Впрочем, почему бы и нет? Когда пел дон Раэн, а потом и сам Лучано, Альс отмалчивался – и неудивительно, если вспомнить, что итлийский он знает не слишком хорошо. А сегодня вызвался сам… и это ведь последний шанс узнать, каким может быть его голос…

Лучано бережно расчехлил Ласточку, ласково провёл ладонью по мягко поблёскивающему дереву корпуса и невольно поразился – лютня, столько пережившая за их короткое путешествие, нимало не переменилась с того дня, как на ней играл дон Раэн. Замечательная всё же вещь этот артефактный футляр! С лёгким сожалением коснувшись струн и пообещав себе непременно сыграть сегодня и самому, Лучано передал лютню бастардо, и тот, поблагодарив кивком, осторожно пристроил её на колене. Зажал лады, тронул струны, и Лу едва удержался от улыбки – пожалуй, Ласточка и в самом деле была чересчур изящна для таких огромных ручищ! И держал её Вальдерон с едва заметной неуверенностью, как нечто знакомое, но давно уже забытое.

– Айлин, ты умеешь петь «Шиповник»? – спросил Аластор, и задумавшаяся было магесса, встрепенувшись, закивала, а Лучано насторожился ещё больше.

Так его ждёт дуэт? Как любопытно!

Мелодия, полившаяся из-под пальцев Вальдерона, оказалась столь простой, что Лучано, пожалуй, постыдился бы называть её мелодией. Что ж, Альс честно предупредил, где учился, вряд ли местные пейзане были приверженцами высокого музыкального стиля. И этот их «Шиповник» пелся на совершенно незатейливый мотивчик! Но голоса магессы и бастардо изумительно к нему подходили – чистые и какие-то прозрачные, высокие, красиво окрашенные, но небольшие.

«Ни глубины, ни звучности, – подумал Лучано с лёгким разочарованием. – А что же сама песня?» Он прислушался, ловя безыскусные слова.

Цветущей порою я девицу встретил,

– старательно выводил Альс, и Айлин вторила ему:

Гуляя в прозрачных весенних лесах.

И первое, что я у милой заметил, —

Шиповник в кудрявых её волосах…

«Ну, точно крестьянская песенка, – умилился Лучано. – Прелесть какая!»

Полянка цвела, как наряд у невесты,

И солнце сияло вовсю в небесах.

В тот день моё сердце нашло себе место

В кудрявых душистых её волосах…

Альс замолчал, перебирая струны в проигрыше, и Айлин смолкла тоже. Лучано слышал десятки, если не сотни таких песенок, и мог бы подхватить её с любого места, уже уловив мотив, но слов не знал. Да и слушать её было приятнее, чем петь самому. Всё-таки эти двое изумительно подходят друг другу даже в такой мелочи. А он… Ну куда ему вклиниваться между ними?

Да, поёт он лучше, но настоящий мастер не только знает, когда следует вмешаться, но и понимает, когда делать этого ни в коем случае не следует. Голоса синьорины Айлин и Альса на фоне его, поставленного по образцу лучших тенорьезе, потеряются и поблёкнут, а он ни за что не хотел бы этого. Нет-нет, пусть поют! Так просто и мило, так… искренне… Как первый поцелуй влюблённой девчонки, ещё не думающей ни о выгодном замужестве, ни даже о будущих страстных ночах, только о самом этом поцелуе.

Коня подгоняя, спешу к наречённой,

– продолжил Альс. Его голос стал неуловимо жёстче, словно окреп, и Айлин тихо, но звонко продолжила:

Не зря так тревожилось сердце моё…

Усадьба горит, пепел стелется чёрный,

– И кровь, не шиповник в кудряшках её! – выдохнул дорвенантец. А потом ровно и спокойно, словно не понимая страшного смысла песни, закончил:

Ах, здесь мне такой уже больше не встретить,

Чтоб кудри, как волны, и губки, как мёд…

– В Садах Госпожи её сон будет светел, – чисто и нежно взлетел голос Айлин, и синьорина закончила:

Я знаю, там вечно шиповник цветёт.

Лучано замер, задохнувшись, словно ему саданули под дых. Аластор перебирал струны, повторяя последние строки в унисон с Айлин, и они пели так мягко, с такой небрежной простотой… Да что же это?! Ну ладно – он! Он не знает! Но она?! Как она может, понимая, что завтра умрёт, петь… эту… это…

Лучано встал, едва удержавшись, чтобы не вскочить, и пошёл в кусты, не разбирая дороги, оставляя за спиной светлый круг вокруг костра и две тёмные фигуры, сидящие рядом. В глазах у него тоже темнело, и неважно, что вокруг был ночной лес. Пелена, застлавшая ему взгляд, с обычной темнотой не имела ничего общего.

Он шагал, спотыкаясь, разом забыв, как беззвучно ходить по земле, устеленной хрупкими ветками, не думая, кто его может услышать, и что подумают они, кто остался на поляне. Внутри когтистая лапа рвала внутренности, и он точно знал, что если расплакаться, станет гораздо легче, но плакать не мог.

Дойдя до ближайшего большого дерева, он обогнул его и упал ладонями на ствол, прижавшись к нему всем телом и глухо застонав сквозь зубы. Боль не исчезла, она нарастала, даже подумалось на миг, что сработало проклятие, обвившее сердце, но нет… Он не умирал, хотя прямо сейчас не боялся этого и даже принял бы почти с радостью.