Клинком и словом

Тепта неверными шагами добрался до окна. Положил ладони на холодный подоконник, смотрел сквозь пластинки слюды на снег, мечущийся в бешеном танце, и беззвучно шевелил губами, призывая все несчастья на голову отца Тримира. Потом обернулся к потрескавшейся фигурке святого на стене, пожевал губами, опускаясь на колени.

– Ты простишь, – склонил голову. – Ему же не смерть братьев нужна во славу его, а вера.

Деревянный старец с крестом не ответил, смотрел отрешенно в пол такими же деревянными глазами, не разжимал едва прорезанных губ, молчал, как молчал и все эти десятки лет на стене, за которой сейчас тоскливо выла вьюга, точно волк, умирающий от одиночества. Всечет болезненно сморщился, приподняв тело сначала на колени, затем выпрямился и в полный рост, держась за поясницу.

– В Плиссу вестников отправить надо. Только желтоглазая иларис и ее воины смогут укротить эту свору.

– Туда и дороги-то никто не знает. Даже не слышали о такой.

– Я укажу.

– А если вестники не доберутся?

– Тогда этот мир рухнет.

– А если устоит, не рассыплется? Не придется ли нам к чужим богам прислониться? – ужаснулся Тепта.

– Пусть их боги останутся с ними, – хрипло выдохнул Всечет, хватаясь за сердце. – Прикажи лошадей седлать, и монахов подбери покрепче, пока меня Господь не призвал. Чую, время пришло.

Глава 1

Ночь отступала от стен Стохода. Далеко на востоке погромыхивала гроза. Полоса густой черноты растеклась по небу, накрыла робкую бледность просыпающегося рассвета и неторопливо ползла к переправе через Скриву, проглатывая поздние звезды, когда на дороге из Лани появился всадник. Он придержал лошадь, вытер обильно потеющее в душном воздухе лицо и настороженно рассмотрел спуск к реке. Наметанным взглядом окинул дорогу, перегородившие ее рогатки, согнутую над казаном стряпуху, размешивающую утреннюю кашу, и широкую гладь реки в редких клочьях тумана. В десятке саженей за жердиной, прогнувшейся под весом храпящего караульного, что-то вполголоса обсуждали паромщики. Чуть дальше, под крепким навесом, рядом со скособоченными козлами, на которые, не утруждаясь поиском подходящих оструганных досок, бросили целый пролет забора, превратив их в щелястый стол, сидели на скамьях воины и старший заставы. Коренастый стражник подтянул обеими руками брюхо, свисающее над широким поясом с петлями для оружия, уперся лбом в просмоленное дерево дубовой бочки, зачерпнул ковшом теплой воды и, бранясь от удовольствия, стал тонкой струйкой лить ее себе за ворот. Вода хлынула из колец кольчуги, насквозь промочила штаны, потекла в сапоги, а он зачерпнул следующий ковш и начал лить вновь, с хлюпаньем переступая в образовавшейся под ногами луже. Колыхался в открытом дозорном фонаре язычок пламени, окруженный мельтешащей мошкарой, поблескивало в чашах кислое вино из Герсики, лежала на деревянном подносе нехитрая снедь из окрестных хуторов и над столом висел приглушенный гомон голосов.

В неподвижном воздухе над рекой катился далекий женский напев, позвякивал на том берегу колокольчик на шее у скотины и доносился плеск весел. Первая в это утро лодка ткнулась в песчаный берег. Лодочники в подвернутых портах, перевалившись через низкий борт, набросили веревку на крюк, вбитый в толстое бревно парома, и намертво привязали свое суденышко. Путник расправил плечи и пустил лошадь шагом, неторопливо приближаясь к заставе. Приснувший дозорный выронил арбалет, едва не разрядив его себе в ногу, когда лошадь фыркнула прямо над ним, прервав беспокойную дрему.

– Сгинь, нечисть! – взвизгнул от страха.

Вцепившись одной рукой в жердь, а второй в рукоять меча, он таращился на верхового так, будто ненавистного родственника увидел, которого давно и безнадежно мечтал отправить в могилу. Путник скинул на спину капюшон балахона и открыл лицо. Широкий нос, низкий лоб с прилипшими прядями редких волос, выдающиеся скулы, впалые щеки и острый подбородок покрывали крупные капли пота. Он забросил поводья на спину лошади, вытянул из кармана лоскут ткани, когда-то белый, а теперь такой засаленный, что им впору меч чистить, а не лицо вытирать, хоть бы и не таким уродливым оно было. Высморкался шумно в сторону, прижав одну ноздрю пальцем с распухшими суставами, рассмотрел тряпицу и затолкал ее обратно, так и не утеревшись.

Дозорный выдохнул с облегчением и подбоченился:

– Куда прешь, козья морда?

– На тот берег надо, – путник сделал шаг ближе. – Из Лани еду.

– А почему ночью? – подозрительно уставился на него пришедший в себя стражник.

– Так утро уже, – растянул тот тонкие губы в жуткой усмешке.

– Эй, старшой! Берест! – заорал караульный во все горло, выкатывая глаза от натуги. – Пташка тут ранняя, чтоб ей!

Воины обернулись. Один толстяк у бочки головы не поднял, так и продолжал черпать воду. Ближний воин, молодой и долговязый, в великоватой кирасе с чужого плеча, приложил ладонь ко лбу, щурился в рассветную полутьму, чтобы разглядеть нежданного гостя получше.

– Открывай, – тот провел краем ладони под носом, шмыгнул и протянул руку к жердине.