Клинок без ржавчины

Пройдут года, жизнь не раз еще заставит плакать Гаянэ Майсурадзе, но эту ночь в доме Гочи Калмахелидзе она будет помнить до самой смерти. Элгуджа был первым мужчиной, заставившим горько рыдать молодую девушку. Это было ее первое горе, первые слезы над павшим в бою любимым человеком.

…Так как же можно поднять руку на того, кто печатает такие книги? Одумайся, Гаянэ! Как бы тебя в грех не ввели. Здесь что-то не так. Этот парень не может быть злодеем. Это невозможно!

— Гаянэ… Гаянэ! — словно откуда-то издалека донесся до нее голос дяди Васико.

Гаянэ оглянулась и, увидев приближающегося к ней Начкепия, поспешила отойти от окна. Она испугалась, как бы дядя Васико не заглянул в типографию.

Дождь уже прошел. Люди выходили из-под навеса и спешили разойтись по своим делам.

— Ты что дрожишь? Простыла?

— Это я долго на одном месте стояла и замерзла. По пути разогреюсь.

Потрясенная, растерянная Гаянэ молча шла вдоль портняжного ряда. Время от времени Начкепия оборачивался к ней и спрашивал о чем-то, но Гаянэ была как во сне — слышала его голос, но слов не понимала.

Гаянэ старалась взять себя в руки, собрать все силы, чтобы не вызвать, не дай бог, подозрений. А ведь у этого больного человека такой глаз, ничего от него не скроешь.

Сколько времени простояла Гаянэ у типографского окна? Всего несколько минут. За эти минуты у Гаянэ все внутри перевернулось. Все что угодно могла она себе представить, кроме того, что станет укрывать обидчика Гочи Калмахелидзе. Быстро же отступилась она от своего хозяина! Что же случилось за эти несколько минут?

Кто печатает книги, не может быть злодеем — этой наивной верой была проникнута душа Гаянэ Майсурадзе.

Но я, пишущий эту повесть, я-то знаю, что одна эта вера не могла побороть преданности хозяину.

И жалость бы не помогла (рыжего в тюрьме сгноят), и врожденная душевная чистота (доносчик — не человек), и даже страх (грех не останется безнаказанным).

Гаянэ сама не знала, как называется то чувство, которое помогло ей, простой, необразованной девушке, удержаться на волоске. Она слепо, без оглядки доверилась своему чутью, как новорожденный доверяется материнской груди.

Более того: знаете, что подумала служанка Гочи Калмахелидзе: «Хорошо еще, я не сказала дяде Васико, что у того парня одна бровь белая!»

— Ты что, оглохла? — погруженная в свои мысли, Гаянэ не слышала, о чем ей говорит Начкепия.

— Вы что-нибудь сказали, дядя Васико?

— Что-то у тебя глаза блестят. Наверно, жар. Ступай домой, на ночь закутайся да пропотей хорошенько. А завтра я за гобой зайду.

«Все-таки он добрый», — мелькнуло в голове у девушки.

Должно быть, сам бог внушил Начкепия отправить Гаянэ домой, иначе еще немного, и она закричит, заплачет, бросится бежать без оглядки.

…Дверь открыла младшая барышня. Щеки у нее разрумянились, она с трудом переводила дыхание.

— У нас гости! Один иностранец… Все время танцевал со мной, и знаешь, что сказал? Я, говорит, весь мир объездил, а такой воздушной девушки, как вы, не встречал. А я знаешь, что ему сказала?..

Кетино не закончила, расправила подол розового шифонового платья и убежала.

«Что радость с людьми делает!» — устало подумала Гаянэ. Маленькая барышня была довольно невзрачная собой. Глаза какие-то тусклые, погасшие, словно незрячие. Зато, когда она чему-нибудь радовалась, глаза ее вспыхивали, сияние разливалось по лицу и бесцветная девушка так хорошела — не налюбуешься. К сожалению, Кетино унаследовала сварливый характер матери. Ничем ей не угодишь, все не по ней.

Гаянэ развязала мокрую шаль, сняла калоши и прошла на кухню, чтоб не столкнуться с гостями.

Из гостиной доносились звуки рояля и смех Кетино. В кухне распаренный Вахо нанизывал куски мяса на вертел.

— Ничего нового? — спросил он.

— Ничего.

— Даром время теряете!

— Что делать! Мне приказано, я выполняю. Кто у нас?

— Посмотри сюда! — Вахо указал на золоченое блюдо кизилового цвета.

— А-а! — догадалась Гаянэ.

У мадам Оленьки три столовых сервиза. Один самый простой и дешевый, им пользовались ежедневно, второй — для гостей, расписанный большими синими цветами, с серебряной каймой. Высокие хрустальные бокалы украшали белоснежную крахмальную скатерть и создавали в гостиной праздничную атмосферу.

Один только Вахо не любил дорогую посуду и, случалось, просил Гаянэ: «Не в службу, а в дружбу, принеси мне стакан попроще, не могу я пить из этого хрусталя, не дай бог разобью, Оленька тогда со свету сживет…»

Самый дорогой сервиз, фарфор, оставленный русским генералом, из буфета доставали только в особых случаях, когда розовую гостиную мадам Оленьки посещали «самые большие люди»: министры, иностранцы, выдающиеся общественные деятели.