Клинок эмира. По ту сторону фронта

Добрынин озабоченно поднимает глаза к небу, ищет хотя бы одну звездочку, хотя бы один просвет. Ровным счетом ничего. Его охватывает волнение. «Могут не прилететь, – думает он, – и тогда придется все отложить, все начинать сначала. Опять сборы, утомительный переход, опять надо посылать связного в город и предупреждать

Кострова, Беляка, а они, в свою очередь, должны предупредить подпольщиков, назначить новые сроки. Хуже нет, когда что-то подготовленное, решенное вдруг срывается, когда готовность, напряжение, порыв сменяются чувством досады, неудовлетворенности». Добрынин тяжело вздохнул, вложив в этот вздох все свои чувства: досаду, сомнение, беспокойство. Рузметов наблюдал за комиссаром, понимая его состояние, но думал о другом. «Вчера и позавчера, – рассуждал он, – с вечера тоже было так же темно и облачно, а к одиннадцати часам все изменилось». Ему верилось, что и сегодня к полуночи погода изменится.

Поэтому он бодро сказал:

– До часу ночи, Федор Власович, еще далеко. И все будет хорошо.

– Мне тоже так кажется, – ответил Добрынин, хотя думал иначе.

Где-то неподалеку слышится немецкая речь. Кто разговаривает, не видно, – все скрыто мраком ночи, зарослями леса. Но все знают, что это Веремчук и Охрименко проводят очередную «репетицию». Уже несколько дней кряду они тренируются, разговаривая только по-немецки.

Мысли всех заняты предстоящей операцией, но никто об этом не говорит. Все обсуждено, решено заранее. В

сводный отряд Рузметов отобрал шестьдесят самых молодых, выносливых, боеспособных партизан. Он разделил их на три группы и назначил командирами Веремчука, Бойко и Толочко.

Группе Толочко дали шесть ручных пулеметов. Партизаны двух других групп имели на вооружении лишь автоматы и гранаты. Некоторые несли с собой толстые железные прутья и ломики, которые советовал захватить надзиратель тюрьмы Фролов. Вчера допоздна подробно изучали план расположения тюрьмы, систему охранения, отработали задачи каждого командира и партизана в отдельности. «Теперь остается немного, – шутил перед выходом из лагеря Веремчук, – выполнить то, что наметили».

– Не пора ли, Усман? – спрашивает Добрынин.

– Да, пора.

– Кто пойдет первым?

– Толочко. Он лучше других знает дорогу. Бросай курить! – негромко, но четко отдает команду Рузметов.

Все быстро встают, вминая цигарки в снег.

– Толочко! – говорит Рузметов. – Вперед. Без спешки.

Тщательно просматривайте местность. У кладбища в овраге встретят Костров и Снежко.

Группа Толочко с двенадцатью пулеметами бесшумно скрывается в темноте леса.

Через десять минут снимается с места группа Бойко, еще через десять – Веремчука.

– Знакомые, тайные тропы, наш верный союзник – тьма,

– говорит Веремчук, становясь в голову цепочки.

Около огромной дыры в кирпичной кладбищенской стене, партизан встречают капитан Костров и Снежко. Они предупреждают, что надо соблюдать полнейшую тишину.

Партизаны один за другим бесшумно ныряют в черное отверстие и скрываются на кладбище. Там их встречают

Марковский, Микулич, Якимчук и разводят по заранее намеченным вместительным склепам.

Выставляются скрытые посты. Время тянется невыносимо медленно, и два часа, остающиеся до назначенного времени, кажутся вечностью.

Партизаны грызут сухари, запивают водой из фляг, ежатся, потирают руки, чтобы согреться.

– Супца бы сейчас хлебнуть на сале, с пшенной крупицей. Сосет червячок с полдня, – тихо жалуется кто-то,

сидящий на корточках. – И так сосет, – будь он проклят! –

что тошно становится.

– Ничего, Степа, крепись. Ты ремень туже затяни. Я

всегда так делаю. У меня тоже вот пупок к спине прилип, а ничего, терплю.

– Терпеть-то я умею. Если надо, неделю в рот ничего не возьму. Испытал уже, научился.

– Где же это ты учился?

– В окружении…

– А где?

– В Полесье.

– Ха! Так ты бы на ягоды нажимал, там их уйма.

– Непривычный к ним. Желудок не принимает.

В склеп попытался осторожно спуститься Рахматулин, но в темноте споткнулся на полуразвалившихся ступеньках и кубарем скатился, точно мешок, под ноги партизан.

Раздался сдержанный смех.

– Ровно домовой!

– Всех покойников переполошит.

– Тоже еще… потомок Чингисхана!…

Рахматулин чертыхнулся и доложил невидимому в темноте командиру:

– Звездочки на небе обозначились.

Рузметов облегченно вздохнул, улыбнулся и мигнул фонариком на часы: без семи двенадцать. Можно считать, что остается час.

Но чем ближе подходило условленное время, тем напряженнее и томительнее становилось ожидание. Люди уже не шутили, а сидели молча, оцепенев от ожидания, нарушая могильную тишину лишь нетерпеливыми вздохами.

В половине первого лейтенант Рузметов вышел наружу и долго не возвращался. Наконец послышался его певучий, с едва заметным акцентом голос:

– Тихо, поодиночке, за мной!

Небо чистое, усыпанное мерцающими звездами. Лишь высоко-высоко, словно выше звезд, плавают одинокие облачка. Дует свежий ветерок.

Цепочкой, обходя памятники, кресты, могильные холмы, обнесенные решетчатыми изгородями, натыкаясь на голые кусты сирени и стволы деревьев, следовали партизаны за идущими впереди Рузметовым и Добрыниным. И