Клиповое сознание

Я думаю, что мир стоит на грани радикальных упрощений. И эти упрощения не могут быть следствием работы тех сложных социальных машин, которые создают поле современных трансформаций. Носителем идеологии упрощений могут быть новые дикие, для которых упрощение является попыткой вернуться к простым мыслям и твердой вере. Полагаю, весь мир стоит перед решением этой задачи, то есть стоит на грани упрощений, сопряженных с кровью.

Вот это все вместе взятое позволяет мне говорить о том, что мир истории заканчивается, а народ безмолвствует. Безмолвствует по той причине, что его просто нет. Есть публика, есть толпа, население, электорат, а народа нет. Потому что народ — это вера. А вера — это не старушка в платочке, которая поглаживает по головке и вытирает слезы несчастному. Вера указывает место рассудку. Она эгоистична и нетерпима. Потому что если вера терпима, то она не истинна, то это не вера. Вера запрещает запрещать вражду, социальную рознь, национальные распри, религиозную неприязнь. Потому что такого рода запретами, запускающими механизм толерантности, народ приводится к молчанию. А раз народ безмолвствует, то он накапливает асоциальную энергию, которая ищет немотивированный выход. Есть только два варианта поведения в патовом пространстве. Первая модель поведения — это, как во времена опричнины Ивана Грозного, асоциальный жест сверху. Создание параллельных структур власти. Вторая модель предполагает, что асоциальные потоки будут идти снизу. Но эти потоки принесут нам философию новых варваров. Это будет бунт. И через встречу этих двух асоциальных потоков и возможно будет упрощение мира, потому что, на мой взгляд, в мире исчерпаны все возможности социальной трансформации. Весь мир и мы вместе с ним замерли в ожидании результатов действия асоциальных потоков энергии, накопленной человечеством.

Второй признак того, что всемирная история закончилась, заключается в утрате людьми всяческих надежд и ожиданий. Очарование истории состояло в том, что она всегда что-то прятала в конце, давая надежду на то, что впереди будет то, чего не было в начале, что завтра будет лучше, чем сегодня. Но история, вывернув, как «викиликс», изнанку, утратила свою загадочность. Она ничего больше не прячет, в ней нет оснований для надежд, ибо что было, то и будет. История лишилась очарования.

Третий признак связан с прошлым. Поскольку есть история, постольку у каждого из нас должно быть прошлое. Чтобы появилось прошлое, нужно научиться что-то переживать. Пережить и забыть, ибо забвение — это условие того, чтобы мы вообще что-то помнили. Из того факта, что на смену апрелю непременно приходит май, никакой истории еще не следует. Сам по себе май не принесет нам новых смыслов. Почему? Потому что вещи, которые забываются, уходят в прошлое, а с нами остается память. Но сегодня все изменилось. Мы сталкиваемся с тем, что нами по каким-то причинам не может быть пережито. И поэтому непережитое, как, например, феномен Сталина, не уходит в прошлое. А поскольку оно мучает нас, не дает нам покоя, постольку мы его вытесняем под видом, например, десталинизации сознания. Но вытесненное уходит не в прошлое, а в будущее, из которого оно постоянно к нам возвращается. То есть возвращается к нам то, смысл чего от нас ускользнул, ибо не был нами извлечен, и поэтому мы принуждены всякий раз заново встречаться со своим непониманием, которое предстает перед нами как наше незабвенное. Вот эта незабвенность непережитого и вводит нас в пространство пата.

Пат

Пат узнается по подвешенному состоянию, в которое люди попадают не по своей воле. Никто не любит это состояние, потому что в нем ничто не определено, все неясно. Пат отключает причинный механизм действия. В нем не работает и смысловая детерминация. А это значит, что волевые усилия ни к чему в нем не приводят. Поскольку человеческий мир — это, по существу, мир как воля и представление, постольку в патовых ситуациях этот мир деградирует, обесчеловечивается. Никто не знает, куда ему плыть, ни для кого нет попутного ветра. Действие с нулевым результатом, как бег на месте, останавливается на том, с чего когда-то начинали. Мир после истории оказывается миром без субъекта. Вот эти бессубъектные действия и явили себя миру в новых арабских революциях и, конечно же, в том, что происходит в Ливии и вокруг нее.

Почему Ливия — это не Куба?

Ливия — это не Куба, а Каддафи — не Батиста. Почему? Потому что Ливия живет после истории, а Куба — это сама история. Каддафи устраивает ничья в гражданской войне, Кастро устраивала только победа.

Революционная Куба возникла в момент, когда мировая история провиденчески рыла свои норы и делала замысловатые ходы, балансируя на грани мировой войны. Куба — это дисциплинированный энтузиазм восставших, подкрепляемый надеждой народа на социальную трансформацию. На Кубе мечтали о свободе, выбирая небуржуазный путь развития в опасной близости от акулы мирового империализма, от Левиафана буржуазной демократии.