Ключ-город

«Внимание! Внимание! Жители города Шлиссельбурга. Товарищи! Передаем привет от ваших родных и знакомых из Морозовки, Шереметевки, Щеглова.

Мужайтесь, товарищи! Не сгибайтесь под сапогом оккупантов. Не выполняйте их приказов. Час вашего освобождения близок!»

Мгновение тишины. И снова:

«Мужайтесь, товарищи!»

Изумленное безмолвие длится минуту за минутой. Затем разражается такая стрельба, что сразу меркнут дневные краски. Противник осыпает крепость свинцом. Но над дикой свистопляской, заглушая ее, зовет и рокочет все тот же голос:

«Мужайтесь, мужайтесь!»

Радуга по-прежнему выгибает проложенную в высоте легкую дорогу.

Крепости не страшна никакая свистопляска. Радиостанция укрыта в подземелье одной из башен. Репродукторы вынесены на стены. Один собьют, полдюжины других работают. Бойцы посмеиваются.

— Вот это музыка, вот это громогласие! — одобряет Иван Иванович Воробьев.

— Тю! У немцев не выдержали нервочки. Какую истерику закатили, — потешается Степан Левченко. — Так мы же устроим им тарарам!

Что именно называл Степан словом «тарарам», сказать трудно. Только он и действительно задумал немаловажное дело.

Впрочем, не он один задумал. Марулин долго совещался с Левченко. Все знали, что готовится сюрприз гитлеровцам. Но какой, не было известно никому.

Наконец настал день, когда Степан потребовал у Ивана Ивановича бумагу, кисти, краски.

Старшина, впервые за время войны получив такую «канцелярскую» заявку, не мог не выразить своего удивления.

— Что ты, Степа, несообразное городишь. Ведь знаешь, что магазина школьных принадлежностей поблизости нет. Где я достану тебе всю эту справу?

— Верно, — согласился Левченко, — придется обойтись своими средствами.

И начал с помощью старшины «обходиться своими средствами».

На старом складе — чего только там не было! — разыскали кипу картонных листов. Степан сказал, что это еще лучше, чем бумага, и «вполне соответствует». Краску заменили ведерком жирной сажи, которую наскребли на кухне. А вот с кистями дело обстояло совсем плохо. Левченко уже примерился было макать пальцы в сажу, но Воробьев спросил:

— Конский волос годится?

— Сойдет.

— Тогда и искать нечего. Машка тебе в конюшне хвост оставила.

Иван Иванович имел в виду пучки волос, валявшиеся повсюду в бывшем пожарном депо: у Машки, в самом деле, от страха сильно лез хвост.

Комиссар долго хохотал, осматривая и краску, и в особенности — перетянутые бечевой кисти. Он сказал:

— Действуй, Степан.

И Степан без промедления начал действовать.

О том, что у Левченко талант художника, в гарнизоне было известно. Он умел ловко разрисовывать листочки почтовой бумаги. Бойцы ему покоя не давали, упрашивая, чтобы он нарисовал на письме голубку, или звездочку, или хитро изогнутую ветку. Но в монументальном жанре Степан работал впервые. Впрочем, работал уверенно, не сомневаясь в успехе.

— Не тревожьтесь, — успокаивал он Марулина, — я ихний вкус понимаю.

Мастерскую Левченко оборудовал в крайней камере так называемого Народовольческого корпуса. Поставил там печку-«буржуйку». Картон расстелил на полу. До сумерек ползал по нему, как жук. В мастерскую никого не пускал. Любопытные могли только помешать ему.

Произведение кисти Левченко выставили во дворе. На большущем листе была изображена могила с деревянным крестом. На крест косо надета каска с фашистской свастикой.

Художник объяснил, что картина еще не закончена. Требуется надпись, обращенная к гитлеровским солдатам: дескать, вот что ждет вас в России.

По гарнизону из землянки в землянку передавался запрос:

— Кто маракует по-немецки?

Иван Иванович кстати вспомнил, что Иринушкин как-то похвастался ему «пятерочным» аттестатом зрелости. Кругом — пятерки, значит, и по иностранному языку пятерка. А вдруг в школе проходили не немецкий язык?

Старшина побежал в Шереметевский пролом и все растолковал Володе. Пулеметчик тут же на клочке бумаги, положенном на холодный валун, мусоля карандаш, вывел:

«Deutscher Soldat. Das wart dich in Rußland!»[18]

Левченко огромными буквами перенес эту фразу на картон и побежал искать Валентина Алексеевича.

Марулин одобрил плакат, сказав художнику свое любимое словцо:

— Действуй!

Людям не терпелось испытать действие плаката. К картону, на котором еще не просохла сажа, приладили веревки. Прогибающийся плакат торжественно понесли к крепостной стене и перевалили его на ту сторону.

Что началось! Пули посыпались горохом. Затявкали минометы. Над стеной всплыли облака каменной пыли.

По команде Левченко натянули веревки и вытащили клочки картона.

— Они же не понимают наших шуток, — обиженно заключил художник, разглядывая останки своего произведения.

Валентин Алексеевич пятерней растрепал Степанов чуб.

— Считай, что гитлеровцы выдали нам расписку в прочтении. Прочли — и не понравилось. А мы опыт повторим. Так, Степан?

— Есть, повторить, товарищ комиссар! — откозырял ободрившийся Левченко.

Опыт повторили, но совсем на особый манер.

Художник сутки напролет проработал в камере-мастерской. Ночью сжег не одну коптилку.