Ключ к полям

Не давая мне опомниться, к карлику обернулась Жужа и, проследив за направлением его взгляда, увидела меня. В этот момент что-то тренькнуло, будто сработал какой-то механизм, возможно, это в оркестре сфальшивил какой-нибудь разгоряченный трубадур, и зал ахнул. Напряженный треугольник Жужа-я-карлик рассыпался. Все взгляды вытянулись, прикипели к ангелу из Ипанемы под куполом. А она – тонкие руки разведены, ноги грациозно подогнуты, обручи вращаются – стала так же грациозно обвисать. Вспыхнули все огни, заиграли гирлянды, прожекторы спятили и заметались, оркестр понесло, зеркальный шар над головой циркачки плавно заскользил, набирая обороты, – кто-то делал отчаянные попытки предотвратить катастрофу. Как уморительно выражаются в подобных случаях так называемые официальные лица, ситуация под контролем, мы делаем все, чтобы были приняты все меры. Все, да только не те. По арене без особого смысла и цели забегали мурашки в комбинезонах.

Публика поочередно глазела на девушку, шар, мурашек, снова на девушку и ничего не понимала. Прошло еще несколько бесконечных, тягучих мгновений, ангел опустил руки, и обручи, один за другим, полетели вниз, на арену и мурашек. Последние бросились врассыпную. Я вцепился в кресло с единственной мыслью – свернуть кому-нибудь шею, неважно кому. Вокруг ахали, скрипели креслами, какой-то карапуз начал несмело подвывать, и его тут же поддержали. Шар, не переставая вращаться, словно кого-то оплакивая, стал ронять мелкие, как снежинки, осколки зеркала на арену и зрителей. В зале началась истерика, публика, толкаясь и истошно крича, бежала. До меня осколки не долетали, а может быть, я просто их не чувствовал: я не сводил глаз с девушки, мне даже показалось, что я слышу ее сдавленные рыдания. Из-за кулис показались мурашки, с трудом волоча сдутый ветхозаветный батут. Видно было, что они ссорятся, и довольно давно. До меня долетело зычное «без страховки» и «маленькая идиотка». То и дело поминали какого-то Васю, который, видимо, и был виновником катастрофы. Лучи прожекторов, из лучших, разумеется, побуждений, сфокусировались на ангеле под куполом. Дрогнули крылья, девушка покачнулась, заводила руками в поисках опоры и, не найдя ее, медленно, как лепесток цветущего дерева, полетела вниз. Я зажмурился.

Единственное, что люди умеют делать хорошо, – это создавать панику. Когда я набрался смелости и посмотрел на арену, там уже мельтешили акробаты, глотатели огня, мучитель питона, оркестр в полном составе и все те же мурашки в спецодежде. Зеркальный снегопад закончился – шар остановили. Зал опустел, Жужи с компанией тоже не было. Чуть в стороне от муравейника, по ненужному батуту с радостным лаем носились пудели. Муравейник поднатужился, уплотнился и двинул за кулисы, уронив по дороге золотой башмак. Выскочил клоун, стал сгребать обручи, но, наткнувшись на туфельку, бросил все и, громко рыдая, убежал за кулисы; высунул нос наружу и тут же скрылся факир со смазанным усом; выглянула злодейка в плаще и увела своих приунывших пуделей. В пустоте, одиночестве я спустился вниз. Во втором ряду, там, где сидела компания, что-то лиловело. Я подошел поближе, собрал измятые, но все еще живые ирисы, вышел на арену и разложил их вокруг золотой, удивительно маленькой туфли. Затем, не оборачиваясь, с пустой головой, заспешил к выходу.

Придя домой, я побросал в старый чемодан первые попавшиеся вещи и, грохнув как следует дверью, выбежал на улицу с мыслью никогда больше сюда не возвращаться.

День Сурка

Так и иду,

посадив стрекозу на шляпу.

Танэда Сантока

Должно быть, выгляжу я неважно, и осень сжалилась надо мной, отложив на пару недель дожди. Потому что именно такой – сухой и теплой, с румянцем бабьего лета – я люблю ее больше всего. Это потом уже пойдет дождь, и разольются реки, и подуют ветры, и налягут на дом тот, и что там с ним будет дальше, неизвестно. Я все время ощущаю необъяснимую тревогу, как будто что-то очень важное подготавливается и вот-вот должно проявиться. Странное чувство – как перед отбытием поезда, когда провожающие уже поднимают в прощальном жесте руки и вот-вот грянет «Прощание славянки», чувство, чем-то сродни той грусти, какую испытываешь на последней странице хорошей книги, когда через несколько строк исчезнет знакомый и обжитый мир.