Ключ Сары

Однажды она даже забыла Зоэ и без конца спрашивала: «Да кто этот ребенок? Что она здесь делает?» Зоэ, как обычно, отнеслась к этому по-взрослому. Но вечером я услышала, что она плачет в постели. Когда я спросила, отчего такие слезы, она ответила, что не может видеть, как стареет ее прабабушка, для нее это невыносимо.

– Мамэ, – спросила я, – а когда вы с Андре поселились на улице Сентонж?

Я была готова увидеть на ее лице противную гримасу, которая всегда делала ее похожей на старую, умудренную опытом обезьяну, и услышать неизбежное: «О, я уже не помню…»

Но ответ последовал без задержки:

– В июле сорок второго.

Я выпрямилась, глядя ей в лицо.

– В июле сорок второго? – невольно повторила я.

– Именно.

– А как вы нашли квартиру? Ведь была война, наверняка это было не просто, верно?

– Вовсе нет, – весело ответила она. – Квартира неожиданно освободилась. Нам об этом сказала тамошняя консьержка, мадам Руае, знакомая нашей консьержки. Мы тогда жили на улице Тюрен, прямо над магазином, в однокомнатной квартирке, тесной и темной. Так что это оказалось просто манной небесной, и мы переехали. Эдуару было тогда лет десять-одиннадцать. Мы опомниться не могли от радости, что будем жить в куда более просторной квартире. И я помню, что арендная плата тоже была невысока. В те времена квартал еще не считался модным, как сегодня.

Я не сводила с нее глаз и, прочистив горло, продолжила:

– Мамэ, а вы помните, это было в начале июля или в конце?

Она улыбнулась, счастливая тем, что ее память действует безотказно:

– Отлично помню. В самом конце месяца.

– И помните, почему вдруг квартира освободилась?

Она улыбнулась еще шире:

– Конечно. Была облава. Людей арестовали, и множество квартир оказались свободными.

Я смотрела на нее в полном ошеломлении. Ее глаза встретились с моими и помрачнели, заметив выражение моего лица.

– Но как это получилось? Как вы переехали?

Она подергала себя за рукава, скривив губы:

– Мадам Руае сказала нашей консьержке, что на улице Сентонж свободна трехкомнатная квартира. Вот так и получилось. Ничего больше.

Она замолчала, уняла нервное движение рук и сложила их на коленях.

– Но, Мамэ, – пролепетала я, – вы не думали, что те люди вернутся?

Ее лицо посерьезнело, губы сложились в болезненную гримасу.

– Мы не знали, – сказала она, немного помолчав. – Мы ничего не знали, совсем ничего.

Потом она опустила голову и посмотрела на свои руки. Больше она не разговаривала.

Эта ночь была худшей из всех. Худшая ночь для нее и для всех детей, думала она. Из бараков вынесли абсолютно все. Ничего не осталось – ни одежды, ни одеял, ничего. Перины были вспороты, и белый пух устлал землю, как снег.

Дети плакали, кричали, дети икали от страха. Самые маленькие ничего не понимали и продолжали жалобно звать маму. Они писались в одежду, в отчаянии бросались на пол, издавая пронзительные вопли. Те, кто был постарше, вроде нее, сидели на грязном полу, уткнув голову в колени.

На них никто не обращал внимания. Никто ими не занимался. Их забыли покормить. Они были так голодны, что жевали обрывки сухой травы, солому. Никто не пришел их успокоить. Девочка думала: «А эти полицейские… Разве у них нет семей? Детей, которых они увидят вечером дома? Как же они могут так с нами обращаться? Им так приказали или для них это что-то естественное? Они машины или человеческие существа?» Она внимательно их разглядывала. Они состояли из плоти и крови. Без сомнения, они были людьми. Девочка не понимала.

На следующий день она заметила, что детей разглядывают сквозь колючую проволоку. Женщины принесли свертки с едой и пытались просунуть их сквозь заграждение. Но полицейские приказали им убираться. Больше к ним никто не приходил.