Ключ

Эстрады в большой гостиной не было; сцена отделялась от зрителей только шедшей по полу длинной белой доскою, с приделанными к ней изнутри электрическими лампочками. Люстру потушили в зале минутой раньше, чем следовало. Гости уже в полутьме поспешно занимали места, расстраивая ряды неплотно связанных между собой, взятых напрокат стульев, выделявшихся своей простотой в богатой гостиной. Слышались извинения, сдержанный смех. Потом наступила тишина. Звонок позвонил опять, короче, и занавес медленно раздвинулся, цепляясь и задерживаясь на шнурке. Одобрительный гул пронесся по залу. Сцена была ярко освещена и все на ней, — южные деревья, цветные фонарики, мебель, даже декорация с видом залива, — было довольно похоже на настоящий театр. Взволнованная Тамара Матвеевна присела на крайний стул у прохода. На сцене, вполоборота, почти спиной к публике, наклонившись над перилами, стояла Муся. «Марья Семен…» — негромко сказал кто-то и не докончил, видимо, испугавшись звука своего голоса. «Ах, как мила Муся, прелесть», — прошептала рядом с Тамарой Матвеевной госпожа Яценко. Тамара Матвеевна благодарно улыбнулась в ответ и немного успокоилась. Муся в своем белом платье Коломбины, сшитом у Воробьева по рисунку модного художника, была в самом деле очень хороша. Где-то в глубине заиграл рояль. «Нет, прекрасно слышно», — подумала Тамара Матвеевна: рояль после долгих споров и опытов решено было поставить в их спальной. Тамара Матвеевна тревожно обвела глазами зал, полуосвещенный ближе к сцене, более темный позади. Все гости уже разместились — приблизительно так, как подобало каждому, хотя их никто не рассаживал. В первом ряду было много свободных стульев, точно все стеснялись занять там места. Посредине первого ряда, с улыбкой глядя на Мусю, сидел, развалившись, Нещеретов. Сердце Тамары Матвеевны радостно забилось. Немного дальше, у прохода, тоже в первом ряду, она увидела в профиль Клервилля. «Какой красавец!» — почему-то испуганно подумала Тамара Матвеевна.

Рояль замолк. Муся долго разучивавшимся движением оторвалась от перил и повернулась к зрителям. Сердце у нее сильно билось. Муся знала, что очень хороша собой в этот вечер: ей это все говорили в «артистической», и по тому, как говорили, она знала, что говорят правду. Лицо ее, над которым, при помощи Лейхнеровского карандаша, помады, пудры, долго работал искусный гример, было точно чужое. Но это, как маска, придавало ей смелости. Выход, она чувствовала, удался хорошо. Муся сделала над собой усилие и справилась с дыханием. «Что же он не бросает букета?» — спросила себя она. Из-за перил справа к ее ногам упал белый букет. Муся слегка вскрикнула и наклонилась, поднимая цветы. И тотчас она почувствовала, что легкий крик удался, что она сделала то самое «гибкое, порывистое движение», которое делают красивые девушки в романах, и что платье облегает ее превосходно. В ту же секунду она стала совершенно спокойной. Обмахивая себя букетом, Муся вышла на авансцену. Рояль давно затих, но Муся сочла возможным немного затянуть немую сцену. Березин советовал актерам не смотреть со сцены на публику. Муся, однако, теперь была вполне в себе уверена. Она неторопливо обвела взглядом зал. Ей бросились в глаза Нещеретов, Клервилль. Она заметила даже сидевшую далеко Глафиру Генриховну. «Так Глаша голубое надела, — подумала Муся, спокойно отмечая в сознании, что все видит. — Теперь начать… Если еще с полминуты тянуть, будет нехорошо…» — сказала она себе, и, легким усилием поставив голос, совершенно естественно начала:

И вот уж сколько дней игра ведется эта,
И каждый день ко мне влетают два букета…

Муся теперь почти не думала о произносимых словах. Она знала стихи отлично, множество раз повторяла их без запинки, все интонации и движения были разучены и одобрены Березиным. «Только не думать, что могу сбиться, и никогда не собьюсь, — говорила себе Муся, хорошо и уверенно делая все, что полагалось. — А вот же я об этом думаю — и все-таки не собьюсь. Какой он красавец, Клервилль!.. Но зачем же Глаша не надела лилового? Нещеретов ловит мой взгляд… Не надо его замечать…»

…Да, два поклонника есть у меня несмелых,
И одинаковых, и совершенно белых…

«Жаль, что Клервилль плохо понимает по-русски… Рядом с Глашей Витя Яценко… А та дама кто?.. Сейчас нужно принять „притворно-суровый вид“. Потом перейти к столу… Сергей Сергеевич, верно, следит оттуда… Клервилль смотрит, кажется, на мою шею. Никонов говорил, что против таких красавцев полиция должна бы принимать меры… Мама бы чего не наговорила… Теперь повернуть голову направо…»

О ком же думать мне? Кто будет мне спасеньем?
Кого мне полюбить? О, сердце, рассуди,
Как хочешь, чтобы жизнь сложилась впереди:
Сплошными буднями, иль вечным воскресеньем?