Ключевой

– Сегодня утром, – продолжил я, – спрашиваю у Вероники, где Максим. Она бросила трубку. Потом я позвонил тебе. Ты ничего не знаешь. Я поехал в детсад. Пап, ты понимаешь, я код помню на входных воротах и как воспитателя зовут! Я с ней общался сегодня утром… И там был пацан один. Армяненок. Погосян какой-то. Или Аргосян. Короче, не важно, – отмахнулся я, понимая, что отцу слишком долго рассказывать про вымышленного друга, – словом, и вот я здесь.

Возникла пауза. Я замолчал, чувствуя, как пылают щеки и комок подступает к горлу.

– Видишь ли, – с трудом начал папа, – в то, что ты говоришь, невозможно поверить, но ты мой сын. Я тебя люблю и не хочу, чтобы все вокруг считали, что ты сошел с ума…

Он еще раз вздохнул.

– Но если ты хочешь знать, что бы я делал на твоем месте, – я бы искал его.

Я с благодарностью посмотрел на своего старика. Как же много все его понимание, поддержка, его слово, в конце концов, для меня значили!

– Пап, спасибо тебе…

– Ну не знаю, – нахмурился он в ответ, – спасибо или нет. По мне, так лучше бы этого разговора не было. Ты сам понимаешь, что сейчас будет? Как ты сможешь вести прежнюю жизнь?..

Тут он осекся и, немного подумав, продолжил:

– То есть «прежнюю», в смысле которую знаем все мы. Вы и так с Вероникой не ладили в последнее время, а сейчас? – Папа грустно посмотрел на меня.

– Мы что-нибудь придумаем, – полувопросительно сказал я ему. – Мы его найдем.

– Нет, сын, – отодвинул отец банку со сгущенкой, которую все это время вертел в руке. – Что-то придумаешь ты, и искать будешь ты. Я, как ты и просил, никому не расскажу о нашем разговоре, но и участвовать в этом не буду. Извини, но в твоей песне слишком мало правильных нот, чтобы ей подпевать. Все, о чем мы говорили, останется между нами. Ни Веронике, ни кому-либо еще об этом знать не стоит. Если правда решил искать, придумай красивую легенду, но, черт возьми, постарайся сохранить семью и в этой жизни сделай все правильно.

Он встал, демонстративно забрал мою недопитую кружку, подойдя к раковине, вылил чай и начал мыть ее.

– Ясно, – кивнул я и поднялся из-за стола. Хотел было положить руку отцу на плечо, но остановил себя. – Спасибо, пап, за чай.

На плите кипели уже разварившиеся пельмени. Я повернулся и вышел из кухни. Пройдя в коридор, я подобрал с пола съехавшую с отцовских одежд куртку, обулся и собрался уж было покинуть квартиру, как заметил его, стоящего в проходе.

– Что бы там ни было, поговори с ней об усыновлении, это будет правильно.

– Хорошо, – согласился я и наклонился к нему, чтобы приобнять.

Отец довольно сильно прижал меня к себе и хлопнул пару раз по спине.

– Все, иди.

Мой кабинет, как знак особого статуса, был отгорожен от остального офиса полупрозрачной перегородкой из матового стекла. Я бросил сумку на кресло в углу, куртку накинул на вешалку, где висел забытый мной в пятницу зонт, и закрыл дверь, ограждая себя от внешнего мира.

Я внутренне ненавидел эти огромные пространства бывших цехов, с шершавой кирпичной кладкой, покрытой блестящим лаком, оцинкованными трубами коммуникаций под потолком и бесконечными рядами компьютеров под безжизненно-белым огнем эргономичных светильников. Каждое утро я быстрым шагом проходил в свою комнатку мимо сотрудников-муравьев, которые весь день туда-сюда, пьют покупной кофе из кафешки на первом этаже, бьют по клавишам или просто громко ржут над просмотром новых вирусных видео. Не то чтобы я боялся открытых пространств, но мне хотелось видеть меньше людей в своем окружении. Значительно комфортнее было сидеть, закрывшись стеклянной дверью, и, сосредоточившись, печатать. Верстка номера начиналась со вторника, дедлайн по моим материалам стоял на вечер среды. Значит, у меня в запасе было два дня.

Главред, стоявший в 90-е у истоков издания, оставался единственным владельцем газеты и ее бессменным руководителем на протяжении более тридцати лет. Пал Палыч Шацкий был невысокого роста седым мужичком с цепким взглядом из-под дорогих брендовых очков в тонкой оправе. Он был подчеркнуто интеллигентен, со всеми на «вы». Пользовался хорошим парфюмом, одевался в неизменно дорогой костюм, при галстуке, и максимум, что позволял себе, это иногда, в неформальной обстановке на корпоративных праздниках, снять пиджак и остаться в жилетке. Более влиятельной фигуры в газетном деле было найти трудно. Он водил дружбу с сильными мира сего, но никогда при этом не заискивал, напротив, позволял себе иной раз комментарии, за которые любого другого причислили бы к «несистемной оппозиции». Однако нужно сказать, что и оппозицию наш главред не очень жаловал, обрушиваясь в редакционных статьях на ее мягкотелость и отсутствие свежих идей. Словом, человеком он был довольно жестким, последовательным и, я бы сказал, справедливым.