Ключи от дворца

На рассвете батальон вышел на Варшавское шоссе. Зашагали цепочкой между кюветом и изгородью кустарников. По шоссе ехали только походная кухня, фуры хозвзвода и медпункта. Их обгоняла нескончаемая вереница «студебеккеров» и полуторок с боеприпасами, грохотали самоходки, ревели тягачи дальнобойной артиллерии. В небе барражировали истребители. После полученных от Василия писем, особенно после недавнего, у Алексея, когда он видел пролетающие «миги» и «илы», неизменно возникали волнующие раздумья. Из некоторых намеков все больше убеждался, что Василий — на одном с ним участке фронта… Километрах в десяти восточнее Минск-Мазовецка находился большой аэродром. Может быть, там его полк? Там, в городе, часто видел солдат и офицеров с голубыми петлицами, но понимал, насколько было бы бесполезным подойти и расспрашивать… Перед выходом из Минск-Мазовецка, посылая письмо Василию, прибегнул и сам к намекам. Не называя города, упомянул о том, что в нем запомнилось. Костел на берегу пруда… Трехэтажное здание Рады Народовой на главном проспекте… Кондитерская фабрика на окраине… Написал и о том, что хорошо чувствовать неподалеку свои крылышки… Поймет ли Василий? Теперь надо ждать ответа.

После тридцатикилометрового марша заночевали вблизи Дембе-Вельке. Опускались сумерки. И когда совсем стемнело, увидели на западе раскинувшееся на полнеба багровое далекое зарево. Это горела Варшава.

5

Если бы это пригасившее августовские звезды зарево поднялось и заполыхало пожаром справедливого возмездия над городом, откуда выполз и замахнулся когтистой свастикой на всю землю тысячеглавый упырь! Но горел не он, не Берлин, а Варшава. Напоминала о новых жертвах, о новых загубленных жизнях, о новых тяжких дорогах войны. Дыхание пожарищ там, за Вислой, казалось, доходило и сюда, опаляло ночную степь. Алексей, подложив под голову полевую сумку, лежал лицом вверх, прислушивался к работящему, ни на минуту не умолкаемому гулу ночного неба. В сторону Вислы летели и летели наши ночные бомбардировщики. В черных глубинах словно бы сбегали со стальных валов, пересекались, вились, постукивали, шумели трансмиссии и ременные приводы множества станков и весь этот подоблачный крылатый цех торопился завершить к рассвету срочный, ударный заказ.

Несмотря на утомительный форсированный марш, многие красноармейцы не спали. Кто-то оплескивался у придорожной криницы. Кто-то блуждал с охапкой травы — или искал товарища, или выбирал себе местечко поудобнее. Неподалеку от Алексея светляками вспыхивали цигарки, ломал дремоту беспокойный разговор.

— Ее бы с ходу надо было взять… Чтобы не дать ему очухаться… Ударить танками с ходу, и все!..

— А ты-то сам с ходу далеко ушел? После полдня в хвосте плелся и на батальонную кухню поглядывал: живот подтянуло. А танк, он тоже не воздухом живет и не булыжниками стреляет… Да и Вислу нелегко одолеть… Считай, как наша Волга…

— Ну, с Волгой ты ее не равняй. В Волге будь кто, а пузыри пустит. Река на всю Европу одна. А Висла, как я понимаю, вроде Дона или Сожа. За левый-то берег наши сразу зацепились.

— Мы за левый, а он и за правый еще держится… Не уходит на ту сторону. Варшаве коленкой горло придавил… Видишь, как достается ей…

— В том-то и дело. Оттого и сердце щемит, что небось рассчитывали варшавяне на нас…

— Кто рассчитывал, а кто и нет… Слышал, что замполит на привале объяснял? Есть и такие, что от тебя, самарского, шарахаются как черт от ладана…

— Чем же это мы, самарские, их прогневали?

— Тем, что твой батько помещику дал лаптем пониже спины в семнадцатом году… Понял? Вот оттого и Люблин им поперек глотки… Им подавай сейм другой — толстопузый, в цилиндрах, в белых перчатках. Потому этот самый Бур-Комаровский с Миколайчиком и заторопились с Варшавой… Чтоб и тебя, самарского, опередить, и тех, кто вчера нас сменил в Минск-Мазовецке…

— А люди-то, люди за что там гибнут? Смотри, какой ад! Все небо пламенится. А ведь там и детишки, и старики, и женщины…

— Вот это и горе, что они кровь льют.

Опознать говоривших на слух Алексей не мог. Самарским мог быть Янчонок, но голос, негодовавший, что так занапрасно гибнут люди, принадлежал человеку постарше. Наверное, кому-либо из прибывшей после боя за Седлец маршевой роты. Пополнение оказалось на этот раз небольшим. Не так-то легко было подтягивать его полуразрушенными дорогами из отставших фронтовых тылов и резервов. Батальону дали всего двенадцать новеньких. Кажется, среди них тоже был волжанин — Протопопов, посланный во вторую роту. А кто же его сейчас убеждал? Уж не Солодовников ли? Голос будто бы его. И эти вырвавшиеся приглушенно и скорбно слова о льющейся крови… Уже и третьего брата потерял Павел… Под Ленинградом… Да, это он!

Темнота сгущалась, а с ней сгущалось, сильнее кровавилось зарево.