Ключи от королевства (СИ)

- Граф Эберин Ормуа, сын Астробальда Ормуа и господин Сантонума, - представился Эберин. И тут же, подобравшись, сказал: - Нам нужно знать, в какую сторону поехали рыцари, где искать их следы. Но прежде, чем мы отправимся в погоню, я должен кое-что забрать из монастыря. Хэйл, ты проводишь меня в архивное хранилище?

- Если ты - друг детки, можешь смело рассчитывать на меня! Нужны важные тайные бумаги? Тогда тебе в ризницу, - ответил понятливый Хэйл и, сделав графу приглашающий жест, повёл его за собой к монастырскому зданию.

Но на их пути вдруг возникло препятствие. Настоятельница, преграждая путь Эберину и его спутникам, стояла перед закрытой дверью монастыря, с воинственной осанкой, опираясь на трость, как рыцарь на меч.

- Ни шагу дальше! – взревела она. – Прочь отсюда! Чтоб духу вашего здесь не было!.. За один день это второе нападение на мой монастырь! Нет на вас, святотатцев, никакой управы!..

- Матушка, в отличие от наших предшественников мы явились сюда с благими намерениями, - самым миролюбивым тоном начал Эберин, но настоятельница не дала ему договорить:

- Кто вы такие, что я должна верить вам? – могучим басом вскричала она. – А вдруг вы разбойники? Грабители с большой дороги? Кто вы такие?!

Эберин подошёл ближе, вытащил из-за пазухи тугой пергаментный свиток с восковой печатью, которая скрепляла тонкий блестящий шнурок, и подал его настоятельнице:

- Смотрите, матушка! Узнаёте печать Великого мастера-приора Тарсиса?

Настоятельница, развернув, побледнела: она увидела имя мастера-приора, которому подчинялись главы всех храмов королевства; когда же заметила при свитке огромную, хорошо ей знакомую печать из тёмно-синего воска на позолоченной тесьме, - в глазах у неё помутилось, колени подогнулись.

А Эберин вёл дальше:

- Узнали... Вот и хорошо! А теперь – слушайте: вы не только пропустите меня внутрь монастыря, но позволите также войти в ризницу.

Настоятельница ещё не знала, кто перед ней, но поняла, что продолжать спорить опасно, - ведь у незнакомца была грамота с печатью самого мастера-приора! Таких лучше не дразнить. С неё хватило маркиза Гундахара с его головорезами: тот размахивал у неё перед носом приказом короля, а этот - печатью мастера-приора пугает... Настоятельница виновато пожала плечами, смирилась:

- Я всё поняла... Конечно, поняла. Милости прошу в мою обитель...

Вслед за монахиней Катрин, которой настоятельница поручила открыть ризницу, Эберин ступил в прохладные сонные сумерки, прошёл по длинному каменному коридору почти до самого конца. Здесь, в одном из боковых притворов, за низкой дверью из потемневшего дуба, находилась ризница – тайное помещение, в котором под замком хранились богослужебные облачения, сосуды и храмовые реликвии. А также важнейшие документы: сборники хартий со списками покупок, дарения и другие акты, от которых зависело материальное благополучие обители. Были среди этих ценных бумаг также свидетельства о происхождении некоторых монахинь и послушниц: с датой и местом рождения, с именами родителей, с пометками о дне прибытия в монастырь.

Замок на двери ризницы отомкнулся с певучим звоном.

Здесь царили безмолвие и духота тех пыльных запущенных помещений, куда редко ступает нога человека. На голых стенах с облупленной извёсткой темнели какие-то зловещие пятна. Слышалось жужжание мухи, попавшей в паутину и отчаянно пытавшейся вырваться из неё.

После того, как Катрин, засветив единственную в ризнице лампаду, по просьбе Эберина оставила его одного, он внимательно огляделся по сторонам. Многочисленные полки, от древности тронутые чернотой, были завалены папирусными и пергаментными свитками; на письменном наклонном поставце, забрызганном чернилами, валялись гусиные перья и какие-то бумаги с недописанным текстом или черновыми набросками писем.

Поставив лампаду на полку, Эберин принялся рыться в свитках, быстро просматривая их содержимое и отбрасывая в сторону один за другим.

Здесь были счета и расписки, а также множество писем, в которых настоятельница обращалась к покровителям монастыря с пожеланиями и жалобами, с мольбами о деньгах, дровах, тёплой одежде. В одном из них матушка Фигейра слёзно выпрашивала у некоего мессира Мориньяка к празднику Почитания Великой Троицы Богов пять тысяч скеатов; в другом яростно торговалась с купцами о ценах на монастырское вино.

Вдруг под кипой бумаг Эберин заметил нечто вроде толстой, похожей на амбарную, книги. Но, как оказалось, в этих переплетённых пергаментных листах были вовсе не записи складского учёта. Эберин читал их – и перед его глазами проносились запечатлённые чернилами человеческие судьбы: короткие истории девичьих жизней, в одних из которых боль и отчаяние переплетались с обречённостью и смирением, в иных – с обретением смысла своего существования. Для одних монастырь стал пожизненной темницей, для других – единственно возможным домашним очагом.