Ключи счастья. Том 2

— Я живу с бабушкой. Она меня воспитала. Матери я не помню. Отец был ученым. Он умер тоже. Я круглая сирота. Бабушка милая. Над нами смеются и говорят, что мы обе ненормальные. Но не все ли равно, раз мы обе счастливы? Она еще совсем молодая душой и все читает романы. Я живу самостоятельно. У меня своя комната и отдельный ход. Войдите. Почему вы боитесь? Почему вы колеблетесь?

Ее темные глаза глядят строго и печально.

— Я не верю, что вы Берг. Вы назвались чужим именем. Видите, я угадала. Ваши губы дрогнули. Но разве я спрашиваю ваше имя? Оно мне не нужно. Мне нужно ваше лицо, эти глаза и все то, что я чувствую сейчас, глядя на вас. Я этого ждала так долго. Так пламенно ждала…

Штейнбах чувствует, что бледнеет.

— У вас, конечно, своя жизнь, — говорит она упавшим голосом, — полная дел, интересов. Чужая мне жизнь. У вас наверно жена, семья. Но я разве чему-нибудь помешаю? Вот вы шли куда-то. Шли без дела И что-то думали, больное. Вы несчастны, я это знаю и без ваших признаний. Зайдите ко мне. Я вам сыграю. Мне дадут золотую медаль, значит, я неплохо играю. Вы любите музыку?

— Да, — с трудом отвечает он.

— Может быть, вам станет легче, пока я буду играть. А когда вы уйдете, я засну и буду вас видеть во сне. Я часто видела вас и раньше. Но не могла разглядеть вашего лица.

«Несчастная девочка. Она больна несомненно», — с тоской думает Штейнбах.

Молча подает он ей руку. Ему опять стыдно за свои сомнения.

Они поднимаются по деревянной старой лестнице. Совсем темно. Огня еще не зажигали.

— Осторожнее! Здесь поворот, — говорит она. С нежной силой берет она его руку и ведет за собой. У нее свой ключ.

— Садитесь. Я зажгу лампу.

Он раздевается в крохотной передней. Потом входит и оглядывается.

Странная обстановка! Комната в три окна с задрапированной дверью, выходящей в коридор, была очевидно залой. Полуоблупившиеся и пожелтевшие колонны под мрамор отделяют от зала бывшую гостиную старого дворянского дома. Спальни нет. Или она спит вон там, за колоннами, на кушетке, на которую наброшена восточная ткань? Старый резной шкафчик в углу. Над ним зеркало в овальной стеклянной раме, сделанной под серебро. И все здесь старое: блеклая обивка мягких кресел, козетка, рояль с длинным хвостом, портреты на стенах, секретер в стиле Людовика XV с крышкой, закрывающей письменный столик, с резной шифоньеркой. И даже персидский ковер перед козеткой стар и тщательно заштопан. Ничего кричащего, банального, модного. «У нее есть вкус, — думает Штейнбах. — И видны следы прошлого богатства».

У окна стоит мольберт. На нем эскиз чьей-то головки. Несколько полотен у стены перевернуты и закрыты бумагой.

— Выпьем чаю, — доверчиво и просто говорит она, снимая шляпу. — Я очень озябла.

— Здесь холодно. — Он помогает ей снять жакетку. — Не хотите ли, я затоплю ваш камин? Не зовите никого. Только скажите, где взять дрова?

Она радостно смеется.

— Вы меня поняли. Никто не должен знать, что вы были здесь. Пусть тайна окружит все, что касается нас! Вот, подите сюда. Тихонько… Я отворяю эту дверь, в коридор. В углу налево чуланчик… Видите вы его?

— Смутно, но вижу, — шепчет Штейнбах. Он улыбается бессознательно. Ее юность и радость согрели его душу.

— Там дрова… Не гремите, а то услышит бабушка.

И она рядом в темноте тихонько смеется. Когда камин затоплен, Лия подвигает к огню два кресла.

— Вы запачкали руки, — говорит она. — Какие у вас чудные руки! Постойте, что это за камень?

— Черный опал.

— Какой таинственный! Он похож на глаз человека. Вы не боитесь несчастья?

— Я ношу его давно, в память моей матери.

— Вот умойтесь здесь, — говорит она, отдергивая занавес у колонны. — Ах, как жаль! Придется все-таки звать прислугу.

— Зачем?

— Я велю подать самовар.

— Мне не надо. Впрочем, для вас. Вы давно кашляете?

— Это пустяки. Я кашляю всегда. Прислуга подаст самовар, но сюда я ее не впущу. Или вы останетесь за занавеской. Да?

— Конечно, — улыбается Штейнбах и задергивает занавес. «Я точно мальчик», — думает он удивленно.

Кто-то тихо стучится из коридора в дверь, которую Лия заперла на ключ. Лия глядит на гостя большими глазами и кладет пальчик на губы.

Стук повторяется. Лия выходит на цыпочках.

— Как поздно! Почему так поздно? — доносится из-за двери женский голос, еще молодой, нежный и капризный.

— Я гуляла, бабушка. Есть я не хочу. Велите Дарье дать самовар и торт. И красного вина. У нас есть вино?

— Немного осталось. У тебя гости?

— Да, бабушка. Никто нам не должен мешать.

— Почему горит твое лицо? А руки как лед. Деточка, ты простудилась?

— Нет-нет…

— Вчера ты читала до трех. А теперь опять засидишься?

— Милая бабушка, я так счастлива! Не нарушайте моего настроения. Идите, читайте. Конфеты у вас есть? Нет? Мне не надо… Я о вас… Кушайте, вы так любите конфеты.

Она возвращается задумчивая, затихшая. И опять садится у огня, но не в кресло, а на низкую табуретку. Облокотившись на колени, она глядит в огонь и тихонько кашляет.

Наконец, одни. У весело шумящего самовара стало уютно.

Штейнбах видит, что Лия не двигается, глядя в огонь. Он наливает ей чай, кладет сахару, подливает вина.