Клодет Сорель

Андрей был единственным, кому она призналась в своем стыдном желании, процитировав любимую Ахматову, и в тот же вечер он вытянул из брюк тонкий кожаный ремень и хлестал ее до тех пор, пока она не перестала выгибаться и кричать, пока не казалось, что она потеряла сознание. Тогда он, как ей грезилось в самых откровенных и влажных снах, прикоснулся теплыми мягкими губами к рубиновым рубцам, надувшимся на нежных ягодицах, и в тот момент, когда тонкую кожу укололи его усы, стало немножко больно. Клодет чувствовала, как от этого поцелуя из темной нижней глубины опять выползает маленький дракончик, постепенно заполняя ее всю без остатка, и, о боже, как хотелось, чтобы это никогда не кончалось!

Но быт, проклятый быт, проклятое, чертово время!

Все, что можно было продать и обменять, было продано и обменяно на продукты и дрова. И в какой-то момент все кончилось. Есть было нечего, греться было нечем. Певицы романсов больше никому не были нужны. И армии больше не существовало. Чем все это закончится — никто не знал. О том, чтобы Андрею идти и кланяться большевикам не могло быть и речи, ни за какой паек. И впереди замаячила довольно безрадостная перспектива помереть то ли от голода, то ли от холода.

Единственный выход — ехать обратно к родителям — не устраивал ровно до тех пор, пока оставалась хоть какая-то надежда выжить. Но чем дальше, тем менее унизительной казалась эта идея.

Первым об этом заговорил Андрей. Его родители жили в Екатеринбурге, на Урале, можно было бы уехать к ним — он вопросительно посмотрел на Клодет.

— А мои — в Самаре — задумчиво сказала она. — Можно и к моим.

Наутро Зеленин взял свою винтовку, завернул ее комом в одеяло и куда-то ушел. Клодет места себе не находила, как всегда, когда он убегал по каким-то непонятным мужским делам. Ей, по большому счету, было совершенно все равно, кто там у власти. После того шока, что она испытала, узнав об отречении Государя, все остальное казалось мелкой возней. Сами посудите, какая разница, кто там сидит в Петрограде — Львов, Керенский или какой-то Ульянов? Ей-то что с того? Как пела по ресторанам при одном, так и при другом поет. Сейчас, правда, ни при ком не поет, гадкие времена настали. Ну, лишь бы хуже не было. Вот только становилось как раз все хуже и хуже.

Андрей вернулся без винтовки и в какой-то солдатской дерюге вместо своей приталенной офицерской шинели, зато с солдатским мешком, довольно плотно набитым драгоценностями: мясные консервы, сало, две буханки хлеба, немного картофеля и лука, внушительная бутыль прозрачного самогона. Клодет чуть в обморок не упала при виде такого богатства, до одури захотелось уткнуться носом в плотный хлебный мякиш, вдохнуть его запах, ощутить кислый вкус плотной корочки.

Перед дорогой подкрепились. Зеленин засунул за пазуху наган — последнее, что его связывало с прошлой жизнью. Да еще фуражка, в которой на месте вынутой кокарды светился невыгоревший овал. Подхватил мешок. Клодет тоже оделась в дорогу — по-простому, без затей, даже сапожки натянула самые невзрачные, на очень низком каблуке. Повязала голову платком, глянула в зеркало — Господи, волжская купеческая дочка, хоть сейчас в пьесу Островского. Из вещей взяла самое необходимое — всего один чемодан. Сначала хотела два, но Андрей так посмотрел, что решила обойтись. «Еще выпорет!» — подумала, и маленький дракончик внизу живота обрадованно полез вверх, но она бесшумно прикрикнула на него, и он снова спрятался. До лучших времен.

Сесть удалось только в состав, уходящий на Нижний. Повезло: их даже не остановил воинский патруль, подозрительно рассматривавший всех покидавших древнюю столицу. У каждого второго проверяли документы. Но Андрея и Клодет Бог миловал.

Вагон был забит какими-то страшными толстыми бабами в бесформенных одеждах, которые разговаривали исключительно криком. Отвратительно воняло потом, несвежим дыханием, чем-то тошнотворно кислым. Клодет подумала, что сейчас рухнет в обморок, но передумала: не тот случай. Хватит изображать из себя барышню. Коли уж, несмотря на весь столичный опыт и все переживания, она выглядит как купеческая дочка, то и вести себя будет соответственно. Всё, с прошлым покончено.

Андрей протолкался в закуток вагона, втянул за собой Клодет, усадил ее на свободный уголок скамейки, сам примостился рядом на чемодане. Напротив сидел интеллигентного вида человек в пальто с бараньим воротником, в шапке пирожком. Наглый такой. Нацепил пенсне, бесцеремонно оглядел Клодет, спрятал пенсне во внутренний карман.

— Супруга? — кивнув на нее, спросил у Андрея.

— Супруга, — спокойно ответил тот. У Клодет стало тепло внутри. Даже жарко стало. Она, конечно же, много раз представляла себя женой Зеленина, вернее, не женой, а невестой. Вот она идет в венке с фатой в церковь, держит его под руку, он в парадном мундире, а вокруг все кричат и радуются. Такая пошлость. Дура она все-таки. Как была купеческой дочкой, так и осталась. И вообще, он не предлагал, а она не торопилась. Зачем? Они ведь и так вместе. А все эти свадьбы — это пережиток!